Расписание тревог - Богданов Евгений Федорович. Страница 31

Чтобы скоротать время, Зуев крутил сестрам фунтики под таблетки, как-то раз починил каталку, врезал в процедурной новый замок.

За этой работой его застал заведующий отделением, временно исполняющий обязанности главврача.

— Как фамилия? Зуев? А, из ДОКа? А ну пройдемте!

Зуев поплелся за ним на первый этаж, теряясь в тревожных догадках.

Кабинет главврача был сплошь заставлен пиломатериалами.

— Вот какое дело, Зуев, — сказал заведующий. — Облицевать стены сможете?

— Чем?

— Вот этими самыми панелями.

— Смогу, поди…

— Н-вот и займитесь! — У заведующего была манера больно тыкать указательным пальцем собеседника, когда произносил свое «н-вот». — Кстати, как ваше самочувствие?

— Температуры нет, — ответил Зуев.

— Это очень хорошо!

— Я извиняюсь, — осмелился Зуев. — Как вас по имени-отчеству?

— Вектор Петрович. Не Виктор, а Вектор.

— Вектор Петрович, тут работы недели на две, а мне осталось лежать десять дней.

— Будешь лежать, сколько понадобится. Температуры у тебя, положим, нет, но возможны осложнения. Так что лечись, Зуев. Прочное здоровье — главное в любой биосистеме, в том числе в человеке, н-вот!

— Помощники потребуются, — сказал Зуев.

— Нет проблем. Бери всю палату.

— Да нас всего-то трое.

— Сегодня будет пятеро, — улыбнулся заведующий. — Инструментом обеспечить не могу, соображай сам. — Он отцепил от связки ключ и протянул Зуеву. — Не забывай запирать.

— Так завтра можно приступить?

— Можно и сегодня, н-вот!

Четвертый появился перед обедом. Это был высокий костлявый человек с ресторанными бакенбардами и подусниками, на вид лет шестидесяти. На вопрос: как звать-величать, ответил просто:

— Как всех дураков.

— Эдиком? — уточнил Сашка.

— Почему? Иваном. Никифорович по батюшке.

— Деревенский, чай? — поинтересовался Горохов.

— Селянин.

— Плотник? — спросил Зуев.

— Увольте, нет.

— Чем же вы займуетесь? — спросил Горохов.

— Чем все.

— Чтой-то непонятно, — сказал Горохов.

— По-английски понимаете? Мани-мани делаю.

Сашка внес ясность:

— Это в смысле тити-мити?

— Тити-мити — это по-русски. По-английски — мани-мани.

— И где это такое блаженство? — не отставал Горохов.

— На кладбище.

— Иди ты?!

— Надгробья на могилки работаю. Силуэты, бюсты, барельефы.

— И хорошие мани?

— Когда как. В зависимости от родственников упокойника.

Горохов обнял Ивана Никифоровича за плечи:

— Ваня, друг! А можешь такой камень выточить, теще моей, покойной головушке, чтобы ни у кого во всем Шульгине?

— Я плохо представляю, что у вас в Шульгине. Это где?

— Да под Тулой! У нас тама один бетон!

— Вероятно, да.

— Ваня! Дай пять!

— Простите, с кем имею честь?

— Пал Яклич! Для тебя — просто Паша!

Иван Никифорович подумал, затем спросил:

— Вам какой камушек желательно?

— Хорошо бы из мрамора!

— Мрамора насчитывается двести сорок марок.

— Да ну-у!

— Самые ходовые — коелга белая и шелья серо-черная. Мне лично шелья нравится, полируется легче. При ударе звенит как медь. Но можно гранитный. Долговечнее.

— Ваня, как скажешь!

— Граниты бывают, пальчики оближешь. Возьмем лабрадорит. Черный, с синевой. Габро — чисто черный, как сажа. Шведский — тот черный, как жук, золотом отливает. Теперь янцевский. Этот серый, однотонный, но встречается и с прожилками. Жежелевский — серый, черно-пятнистый. Да вот еще, капустянский! Отличный гранит.

— Красивый? — заискивающе спросил Горохов.

— Превосходно красивый. По всему полю, а оно красное, серые лопухи, будто снег нападал.

Сашка заскучал от их разговора и стал рассказывать Зуеву о службе в армии.

— В Казахстане служил. Само собой, за рулем. Однажды сайгаков видел. Вожак у них — морда серьезная, во-от такая борода!

— И в зубах трубка, — ввернул Иван Никифорович.

Все засмеялись.

— Я все думаю, — сказал Сашка. — Где я тебя видел? Теперь вспомнил. Этот сайгак и ты — просто одно лицо, пять шаров!

— Вы не есть воспитанный человек, — ничуть не обиделся Иван Никифорович. — К тому же у меня нет трубки.

— Ладно, — сказал Горохов. — Приступаем к умственному развитию.

И достал карты.

В эту минуту вошел Вектор Петрович. За ним, в сопровождении медсестры, какой-то замухрышка в драной пижаме, рыжий, потный, пылающий температурой.

— Ваш новый товарищ, — сказал Вектор Петрович.

— Полный комплект! — сказал Сашка.

— У меня к вам поручение, — сказал Вектор Петрович. — Необходимо кое-что сделать для больницы. Зуев вам объяснит. Вы тут все люди сознательные, так что я на вас надеюсь, н-вот. А игра в карты, между прочим, нарушение режима.

— Да мы в дурачка! — струхнул Горохов.

— Никаких дурачков, — сказал Вектор Петрович. — Вот вам товарищ. Ягодка, у него большой опыт, он вами поруководит. Как, Зуев?

— Как скажете, — сказал Зуев.

— Ну, поправляйтесь. Н-вот! — И Вектор Петрович больно ткнул Зуева в бок.

Когда он вышел, Горохов спросил уныло:

— А чо там делать-то, Ярослав?

— Стены в кабинете обшить. Панелями.

— Пойти посмотреть, что ль… — сказал Горохов.

В полном составе спустились в кабинет главврача. Вдруг Ягодка оттеснил всех и бросился к телефону.

— Друг, — спросил Сашка, — ты что, не в себе?

Ягодка снял трубку, набрал номер и тотчас заговорил, не дожидаясь отклика абонента.

Судя по разговору, он оказался каким-то начальником. Видимо, жар выбил его из кресла только что, и он еще не совсем понял, где он и что с ним, и тянулся к привычному — к телефонной трубке у рта. Говорил он негромко, но властно, сгибал и разгибал руку в локте, покачивал начальственно головой, хотя абонент не мог его видеть и, следовательно, не мог оценить совершенство его начальственной жестикуляции.

— Строгий какой, — отметил Иван Никифорович!

— Не из тучи гром, — поддакнул Горохов.

Ягодка скосил глаза, зажал микрофон ладонью и укоризненно произнес:

— Тише, товарищи. Оперативка же!

— Мна, — печально сказал Горохов. — Допрыгалси наш буланчик.

— Отведите его, завтра приступим, — сказал Зуев.

Все ушли, он остался. Еще раз осмотрел, обтрогал панели, потом позвонил жене Алевтине и перечислил, что надо из инструментов. Алевтина обещала принести вечером.

Они не виделись уже три дня, и Зуев с тревогой ждал, в каком виде явится на сей раз его благоверная.

Алевтина пришла чем-то подавленная, но бодрилась, даже шутила. Разговаривали через щель, нос к носу: вином от нее не пахло. Именно это Зуева и насторожило.

— У тебя все в порядке? — спросил он.

— Все в порядке, Славик, все-все, — ответила Алевтина.

— Купи дочке конфет полакомиться.

— Куплю, Славик.

— Скажешь, папка прислал.

— Скажу. Тебе самому-то что принести?

— Ничего не надо. Еще то не съедено.

— Я тебе колбасок куриных принесу.

— Не вздумай! — запротестовал Зуев.

— У нас сейчас партия большая идет, принесу.

— Алевтина, я тебе запрещаю!

— Да ладно, впервой, что ли, — усмехнулась она. — Ты только поправляйся скорей. Скучно нам без тебя. Ленка каждое утро спрашивает, когда папка придет.

— Я, Алька, постараюсь. Вот кабинет оформлю, и выпишут.

Попрощались; Алевтина подошла к зеркалу в холле, поправила шапку. Она не знала, что Зуев наблюдает за ней из-за перегородки. А у него сжалось сердце, когда увидел, какое у нее тоскливое, состарившееся лицо.

— Алька! — крикнул он.

Алевтина вздрогнула, обернулась, торопливо разглаживая лицо улыбкой, опять подошла к щели.

— Что, Славик?

— У тебя в самом деле все в порядке? — спросил он.

— Все-все, Славик! Поправляйся и ни о чем не думай.

Они прожили восемь лет, и, если бы Зуеву представилась возможность начать все заново, он опять женился бы на Алевтине. В Москву, наверное, не поехал бы, а жениться женился. В Архангельске был у них свой дом, зуевское наследство, они его продали и отправились искать счастья в чужих краях. Впрочем, идея искать счастья в чужих краях принадлежала Алевтине. Зуев же бежал от несчастья. Был он мужик не особо видный, слабохарактерный, а жену выбрал не по себе, бабочку красивую, отчаянную да и по летам не пару — ему в то время пошел уже тридцать первый, а ей едва минуло восемнадцать. Может, будь Алевтина постарше, она бы за него и не вышла. Еще там, в Архангельске, стала она погуливать, последние месяцы перед отъездом жили врозь. Это уж после Зуев не выдержал, разыскал и уговорил вернуться. Теперь ему стало ясно, что пересуды соседей и знакомых, стыд и ослава, от чего он бежал, куда меньшее зло, чем то, что подстерегало их здесь, в большом городе, где было больше соблазнов, больше свободы и, стало быть, вседозволенности.