«…Миг между прошлым и будущим» - Зацепин Александр Сергеевич. Страница 17

Потом мы ездили по Кузбассу с певицей Ушаковой, в то время довольно известной. С нами был и аккомпаниатор Коля Сизов. Мы с ним играли дуэт на аккордеонах. Деньги за концерт платили по тем временам большие. Мне — двести рублей за концерт. Но и нагрузка была — будь здоров! По два полноценных концерта в день, сорок — в месяц.

На аккордеоне я играл очень хорошо. Дня не пропускал, чтобы не позаниматься. Чтобы достичь совершенства, играл «Полет шмеля», «Карусель» (которая была тогда очень модной). И с Колей в дуэте в основном играл я, а он аккомпанировал. У меня был хороший итальянский инструмент.

Девушек, конечно, было много. В каждом городе после концерта они так и льнули. Чего греха таить, погулял немного. Особо не шиковал, по ресторанам не ходил, я человек непьющий. Деньги отдавал маме.

Коля Сизов в начале концерта читал какой-то монолог. Потом мы играли соло на аккордеонах. И однажды я незаметно распустил ему ремни на аккордеоне. Обычно, когда он дочитывал, вбегал, надевал аккордеон, и мы выходили вместе. И вот он его надел, а инструмент где-то на коленях висит. Он говорит:

— Подожди, я ремни подтяну!

— Некогда, Коля! — отвечаю. — Публика ждет! — И тяну его на сцену.

Куда ему деваться? Сыграли…

…Друзья-гастролеры незаметно пришили мне сзади к пальто пропеллер. И мы пошли гулять по городу. Я, естественно, ничего не знаю и не чувствую. И гуляем мы там, где много народу. А они спрашивают меня:

— Вот ты полетел бы на Луну, если бы тебе предложили?

Спрашивают как-то нарочито громко и серьезно. Вижу: окружающие прислушиваются. Ну, мало ли, думаю, может, хотят меня на геройство проверить.

— Полетел бы, — отвечаю. — Если будет возможность, обязательно полечу!

Они — довольные, я — тоже. Народ ходит, улыбается мне. Все радуются, что я собираюсь в космос.

Возвращаемся домой, смотрю — а у меня пропеллер пришит!..

Так, думаю, надо мстить!.. Нашел за сценой какое-то драное пальто, оторвал дырявую подкладку и приметал ее изнутри к шикарному Колиному пальто. А он одевался прекрасно: у него было особое драповое пальто, страшно дорогое, шапка и воротник — из обезьяньего меха.

Вывернул карман пальто и крепкой ниткой пришил к нему перчатку. А у Коли в том кармане мелочь всегда лежит.

И мы пошли в ресторан обедать. Коля сдал в гардероб пальто (я ему помогал, чтобы он сильно не распахивался), и он ничего не заметил.

— Ты за мной ухаживал, — говорю, — теперь я — за тобой!

Он еще с подозрением оглядел сзади пальто — нет ли пропеллера. Я его успокоил:

— Да ничего там нет! Побаловались, хватит!..

Пообедали мы, выходим одеваться. Гардеробщик ему услужливо распахивает пальто и… Коля мгновенно бледнеет. У него ж действительно было дорогое пальто, сколько надо было на него зарабатывать!..

— Это не мое! — в панике произносит он.

— Ну, как же не ваше? — возражает гардеробщик. — Номерочек-то ваш!..

Я говорю:

— Коля, посмотри, воротник-то твой!

— Да не мое! — отпирается он. — Это же рвань какая-то!

— А ты в карманах посмотри, — советую я. — Может, там что-нибудь твое есть.

Он лезет в карман, вытаскивает перчатку, которую я с любовью пришил. Карман, естественно, выворачивается наизнанку. Мелочь со звоном летит в разные стороны.

— Да твое это! — убеждаю его я. — Ты же всегда пришиваешь перчатки, чтобы не потерять. Твое!.. Просто подкладка немножко устарела, а ты и не заметил раньше. Сменишь подкладку — и будет как новенькое!..

Только тут все и начали понимать, где собака зарыта…

А однажды я взял его драгоценную шапку (он в это время читал монолог на сцене) и начал с ней забавляться. Коля меня видит, а зрители — нет. Ему еще минут пятнадцать читать, и он ничего сделать не сможет.

Я шапку себе на голову надеваю. Он видит боком, но старается не смотреть. Ага!.. Тут под рукой оказалась какая-то старая, драная солдатская шапка. Я отрываю от нее уши и начинаю пришивать их к Колиной. Ну, конечно, не по-настоящему, а лишь наживляю слегка к подкладочке. Одно ухо пришил, надел. Он на меня взглянул — ему смешно, а он патриотический монолог читает!.. В те времена обязательно нужно было иметь «идейный» номер.

Потом я второе ухо пришил. Сижу в такой шапке, его смех разбирает… Но он все-таки выдержал, не рассмеялся.

К тому времени, когда он закончил и ушел за кулисы, я уши успел отпороть, шапку положил на место и сижу как ни в чем не бывало. Он спрашивает:

— Шапку-то мою куда дел?

— Да не трогал я, — говорю. — Тебе померещилось. Я свою надевал!..

Он посмотрел на свою — ничего не порвано, все нормально…

…В 1947–1948 годах мы плавали от верховьев Оби, от Бийска на север, до низовьев, дальше Колпашева. Там огромная, дикая Обь. Километров пять в ширину! Красота потрясающая! На берегах — высоченные корабельные сосны. Там нам показывали дом, где жил Сталин. Сети, которыми он ловил рыбу…

Там было поселение латышей, эстонцев и литовцев, которых репрессировали во время войны. Мужчин расстреляли, поэтому жили там практически одни женщины и дети.

И вот наш певец, баритон Макурин, влюбился там в одну девушку. Мы пробыли в поселке дня два, и он сделал ей предложение. Она согласилась. Целый год он писал письма во всякие «органы». Отвечали: «Нецелесообразно». Но он добился-таки своего! Разрешили! Он поехал за ней и женился. Потом у них родились дети, и они уехали на Дальний Восток.

На этом корабле у нас был иллюзионист Боря Ковалько, он же одновременно и прекрасный жонглер. Мог жонглировать шестью предметами. Тремя — с закрытыми глазами.

Однажды погода была хорошая, солнце, тридцать градусов. Мы загорали на верхней палубе. Я лежал, надвинув шляпу на глаза. Рядом загорала певица Лисовская. И вот Боря говорит мне:

— Саша, Саша, посмотри, как тут интересно!..

Я открыл глаза и замер от ужаса: надо мной летали топор, полено и какая-то кочерга!.. Боря жонглировал этими тремя предметами прямо над моей головой!..

Потом он проделал то же самое с Лисовской. Когда она открыла лицо, то закричала своим колоратурным сопрано гораздо громче и выше, чем пела на концертах. Сначала она увидела, что на нее падает топор, потом — полено… А уж потом поняла, что это проделки жонглера…

Такие вот безобидные, добрые шутки были в моде на нашем дружном кораблике.

Каждое утро по три часа я занимался на аккордеоне. Там, где в клубах были рояли, помногу играл на рояле. Поездив год на гастроли, я начал готовиться к поступлению в музыкальное училище. Думал, брошу филармонию, поступлю в училище. В то время в Новосибирске еще не было консерватории.

А мог бы стать иллюзионистом!

В консерваторию принимали только после музучилища. У меня же за плечами была только музыкальная школа, поэтому о консерватории я тогда еще не думал. Хотя уже что-то сочинял, записывал, ходил в Новосибирске к профессору Штейну, брал уроки по фортепино, хотя тот и засыпал во время моей игры, но его мозг продолжал посылать необходимые импульсы ученику. Продолжал заниматься дома. Подготовил программу на фортепиано для вступительных экзаменов и сочинил несколько музыкальных пьес для фортепиано.

И тут мы поехали на гастроли с другой концертной бригадой — восемь опереточных актеров играли «Сильву», «Марицу», «Баядеру» прямо на сцене, без декораций. Нас хорошо принимали, публике очень нравилось. Я аккомпанировал на рояле, все партии знал наизусть.

Мы приехали в Семипалатинск, потом в Алма-Ату. На дворе стоял август, шли приемные экзамены. Сочинения мои были со мной. И я пошел в музыкальное училище. Там послушали и сказали:

— Идите сразу в консерваторию. Вас примут!

И я, собравшись с духом, пошел и подал документы сразу на два факультета — на фортепианный и композиторский. Меня послушал профессор Евгений Григорьевич Брусиловский. Сыграл мне какие-то аккорды, чтобы я их отгадал.

— Это соль, — говорю. — Это до. Это ми.

— О, Шура! — сказал профессор. — Вы хорошо слышите!