На равнинах Авраама - Кервуд Джеймс Оливер. Страница 10

Катерина с нескрываемой гордостью слушала мужа.

— Анри любит индейцев, и я тоже полюбила их. Все они наши друзья.

— Друзья! — фыркнул Хепсиба. — Только ради Катерины и Джимса я называю тебя глупцом, Анри. Отвези их хотя бы на Святого Лаврентия или поезжай с ними на юг, в родные места Катерины. Ради Бога, сделай то или другое, иначе настанет день, когда сам Христос не спасет вас. — Голос Хепсибы прервался от волнения.

— Да не будет никакой войны, — упрямо настаивал Анри. — Сражения в Европе полностью обескровили и Англию, и Францию, и — даю голову на отсечение — на нашем веку никто не нарушит мирный договор, подписанный не далее как в прошлом октябре. Ведь Ганноверу и Австрии тоже досталось немало, и они, почитай, все равно что мертвый на погосте.

— Правильно, — кивнула Катерина, слегка задрожав. — Думаю, с войной покончено на долгие годы.

Хепсиба надул щеки и громко фукнул. С годами он не отучился от детской гримасы, которая значила, что он окончательно потерял терпение. Катерина помнила об этом и улыбнулась.

— Блаженны простодушные, — огрызнулся брат. — Говорю вам: и Георг, и Людовик будут преспокойно наблюдать за этой войной, пока каждая миля между нашими Колониями и вашим Квебеком не покраснеет от крови и огня 10. Господи помилуй, да война уже началась. Повсюду на границах французские и английские торговцы затевают драки, а индейцы, нанятые каждой из сторон, добывают скальпы противников. Даже белые вступили в эту миленькую игру. Массачусетс снарядил Лоуэлла и пятьдесят его молодцов на охоту за головами индейцев и французов — все равно за чьими, хотя в приказе говорится только о краснокожих! — с оплатой по пятьдесят шиллингов в день плюс награда за каждый скальп. В Нью-Йорке сэр Уильям Джонсон отсчитывает английские денежки за человеческие волосы; а французы — и ты, Анри, знаешь об этом! — платят по сто крон за скальп — как красный, так и белый. Волосы — вот чем индейцы теперь торгуют вместо меха: на них и цены выше, и спрос надежней, а наши любезные соплеменники — и французы, и англичане — что ни день, все больше из кожи вон лезут и с помощью виски, денег и ружей превращают индейцев в сущих дьяволов. А вы сидите здесь, как парочка глупых голубков в гнезде, да еще с птенцом: скальпы ваши тянут по пятьдесят фунтов каждый, окна распахнуты, двери без засовов, рассудок на прогулке, а тем временем за холмом, всего в нескольких милях отсюда, этот самый Тонтер, ваш сосед, пробивает бойницы в своих домах, учит фермеров стрелять из ружей, загораживает окна, навешивает дубовые двери и превращает молельню в форт. Он-то знает, что ему грозит с земли могавков, и готовится изо всех сил.

— Его дело — военная служба, — отвечал Анри, чье безмятежное спокойствие нимало не поколебала даже мрачная картина, которую именно с этой целью изобразил Хепсиба Адамс. — В грамоте, пожалованной ему королем, под отдельным пунктом значится укрепление его владений, будь то во время войны или мира.

— Кроме того, — добавила Катерина, — женщины остаются при нем, а если бы опасность была действительно так велика, он бы непременно отослал их.

Катерина встала со скамьи, обошла стол и, подойдя к брату, обняла его за плечи.

— Хепсиба, мы знаем, что все обстоит так, как ты говоришь. — И она прикоснулась щекой к щеке брата. — По всей границе в тех местах, откуда ты пришел, льется кровь. Поэтому Анри и привез нас с Джимсом на свою землю; здесь царят мир и дружелюбие, здесь никто не помышляет об ужасных убийствах и отвратительной торговле, о которой ты говоришь. Ты спорил сам с собой, брат. Тебе самому надо бросить опасные места и переехать к нам. Тогда наше счастье станет полным. Я уже много лет молюсь, чтобы ты наконец навсегда остался с нами, понимаешь? Навсегда!

— Вместе мы заживем здесь, как в раю, — уверенно проговорил Анри.

— Я найду тебе жену, — добавила Катерина. — Жену, которая будет в тебе души не чаять. И пока у вас не появятся дети, мы уступим вам половину нашего Джимса.

Хепсиба ласково и осторожно снял со своих плеч руки сестры.

— Ради Джимса вы должны переехать туда, где есть учитель и все необходимое для учебы, — возразил он, отчаянно хватаясь за последний довод, поскольку все прочие не возымели действия.

— Во всей Новой Франции и во всех Английских Колониях не найти лучшего учителя, чем наша Катерина, — с гордостью заявил Анри. — Она куда лучше научила его английскому и французскому, чем учителя в Олбани или в нашем коллеже в Квебеке. Ведь в одном месте из него постарались бы сделать англичанина, а в другом — француза. Здесь же он одновременно и то, и другое — как его отец и мать, и никогда не поднимет оружия ни на французов, ни на англичан, даром что в них течет та же кровь, что и в нем.

— В этом я уверена, — согласилась Катерина. — Молю Бога, чтобы моему Джимсу никогда не пришлось стать воином.

Отправляясь спать на чердак, Хепсиба с зажженной свечой на минуту задержался возле кровати Джимса. Мальчик спал с отрезом бархата в руках и улыбался во сне. Видимо, Джимсу снился сон, потому что улыбка постепенно сошла с его лица и на смену ей пришло серьезное, почти суровое выражение. Заметив перемену в лице племянника, Хепсиба подумал о последних словах Анри, о молитве Катерины, и губы его едва слышно прошептали:

— Им не уберечь тебя, малыш. Не уберечь, как бы они ни надеялись, ни молились и ни верили. Приближается буря, и, когда она грянет, ты нанесешь удар. Сильный удар. И только тогда станешь тем, кем тебе суждено стать, Джимс, — ты станешь воином.

В неверном свете свечи казалось, будто отрез красного бархата что-то отвечает Хепсибе Адамсу… Но странствующий торговец уже отвел взгляд и, не углубляясь в дальнейшие размышления, бесшумно разделся, задул свечу и лег в постель.

На рассвете Катерина собирала на стол завтрак. Джимс поднялся еще раньше и помогал отцу во дворе. К тому времени, когда Хепсиба проснулся и спустился вниз, вол уже был накормлен, а повозка готова к неблизкому и не очень приятному путешествию. Ночной разговор о войне, насилии и смерти не оставил в душе Катерины никакого следа. Когда обнаженный по пояс Хепсиба шел к ручью за домом и плескался в ледяной воде, он слышал, как поет сестра. При звуке ее голоса он невольно выпрямился и повернулся лицом к югу, где еще клубился утренний туман и предрассветные сумерки быстро рассеивались в набиравших силу солнечных лучах. Хепсиба слегка пошевелил широкими плечами — студеная вода до костей проняла его — и про себя отметил места, где лесистая глухомань Заповедной Долины горбилась холмами и проваливалась в низины, и сообразил, где могавки вступят в нее и откуда выйдут, если осуществятся его мрачные пророчества. Со стороны хлева донесся смех Анри и Джимса: очевидно, кто-то из них пошутил. Все еще чувствуя внутренний холодок, Хепсиба снова повернулся к ручью и увидел рядом с собой Вояку, который тоже смотрел в сторону таинственной, объятой тишиной долины. Ное собаки жадно ловил воздух, в глазах — как за мгновение до того в глазах человека — застыло внимание и безмолвное мрачное предчувствие. Хепсиба был поражен. Вокруг них в розовом сиянии встающего над лесом дня пели птицы, в воздухе кружили серые голуби, на опушке леса каркали вороны, из хлева доносились веселые голоса; но собака ни на что не обращала внимания и, напрягая каждый мускул, смотрела вдаль, на Заповедную Долину… От прикосновения руки Хепсибы тело пса, казалось, обмякло.

— Смотри, смотри, приятель. Молодец, — похвалил человек. — Скоро тебе придется днем и ночью держать ухо востро, но пуще всего — в глухие предрассветные часы. Хоть не теперь, но скоро.

И Хепсиба опять принялся за умывание.

Отправляясь несколько раньше отца и дяди на ферму Люссана, Джимс не взял с собой ни одного лишнего предмета — как военного, так и мирного назначения. На нем была серая домотканая куртка, индейские мокасины и рейтузы из оленьей кожи. Светло-русые, спадающие до плеч волосы мальчика покрывала шапка с орлиным пером, какие носили все переселенцы. Из оружия он захватил только лук, и в целом его юная фигурка производила впечатление гораздо большей свободы, гибкости и изящества, чем накануне, когда ее сковывало тщательно выбранное платье и обременяло военное снаряжение.