На равнинах Авраама - Кервуд Джеймс Оливер. Страница 11

Особое место в душе Джимса занимала любовь к природе; страсть эта владела им с еще большей силой, чем его отцом и матерью, хотя покамест он не признавался в ней даже им. С раннего детства Анри и Катерина посеяли в его душе семена, которые, прорастая, начали формировать будущего человека, и на примере собственной жизни, служившей образцом удивительной терпимости и любви к природе, внушали ему понятия, которые в пуританском доме Катерины, да и во всей Новой Англии, сочли бы кощунственными. Катерина научила сына, что все в природе имеет душу и язык: даже цветы и деревья, даже птицы и звери, которых они убивают для пропитания, и если уничтожение жизни ради удовлетворения разумных потребностей не есть зло и не заслуживает осуждения, то бессмысленное уничтожение живого есть грех, простить который может только Бог. По замыслу Господа, одни формы жизни существуют за счет других, что, однако, не противоречит законам здравого смысла, милосердия и справедливости. Для подтверждения этой истины Анри Булэн никогда не упускал возможности раздвинуть перед мальчиком завесу, скрывающую от постороннего взгляда удивительные проявления жизни в природе. Благодаря отцу Джимс постепенно понял, что все живые существа — от мельчайшего насекомого до самого большого зверя — беспрерывно кормятся другими живыми существами, и процесс этот продуман и соразмерен, и в природе ничто не уничтожается бесследно.

В Новой Франции, где свобода мысли, поэзия и то, что составляет удовольствия жизни, нашли для своего развития благоприятную почву, подобные суждения можно было высказывать, не опасаясь последствий. Но в Колониях еще не миновали те дни, когда сторонникам новых идей, чьи взгляды подрывали глубоко укоренившееся и узкодогматическое религиозное мышление, приписывали сверхъестественное могущество и обвиняли их в сговоре с дьяволом. Разумеется, если бы Катерина жила в доме, где прошло ее детство, она защитила бы Джимса непробиваемым щитом косности и невежества.

Но не только таинственные голоса природы и благоговение перед мощью Небесного Творца манили Джимса в лес. Его кровь бурлила жаждой впечатлений и деятельности, и далеко не всегда удавалось Джимсу оставаться на высоте того, чему учили его родители. Часто случалось, что он убивал из простого упоения убийством — так велики были соблазны, разнообразны искушения. Леса, холмы, луга кишели живностью. Ее было так много, что в Бостоне диких индеек продавали по шиллингу за штуку, голубей — по пенсу за дюжину, упитанных молодых оленей — всего за шесть пенсов. В Олбани цены были и того ниже — за индейку просили четыре пенса, оленя обменивали на дешевый складной нож или на несколько гвоздей. Белки водились в таком изобилии, что в том же 1749 году Пенсильвания купила шестьсот тысяч зверьков, убитых как сельскохозяйственные вредители, по три пенни за шкурку 11.

И все же этим утром Джимс взял лук и стрелы только потому, что они были так же неотделимы от него, как одежда, а вовсе не собираясь пускать их в ход. Все его существо переполняло ликование, смешанное с твердой решимостью. Он знал, что будет сражаться, если Поль Таш тоже приедет к Люссану, до мельчайших подробностей представлял себе это сражение и, более того, предвидел его исход. Он встал на верный путь и вскоре поднимется на недосягаемую высоту во мнении Марии-Антуанетты Тонтер; поднимется после того, как подарит ей отрез бархата. Само утро горячило кровь Джимса. Свежесть холмов и полян, пение птиц, красота синего неба и зеленой земли сливались в стройный хор и вторили песне его сердца — песне освобождения, избавления от гнета, до самого последнего часа томившего и терзавшего его душу. И теперь, когда задуманное близилось к свершению, он недоумевал, почему это не случилось раньше.

На ферму Люссана Джимс пришел первым. Было девять часов, а торги начинались не раньше одиннадцати. Люссан с женой, дочерью, двумя сыновьями и тремя рабами, предназначенными на продажу, с самого рассвета были на ногах, и Джимс сразу же нашел, чем им помочь. Над кучей раскаленных докрасна углей на железном вертеле медленно жарилась полть молодого быка. В уличной голландской печи пекся огромный каравай, скамейки были уставлены оловянными кружками и белоснежными деревянными блюдами. Люссан славился как мастер варить пиво, флип и виски, и на деревянной колоде три бочки с вынутыми пробками уже ждали, когда кто-нибудь из друзей или соседей пожелает отведать их содержимого. Начищенные до блеска пивоваренный аппарат и перегонный куб, за которые ожидались особенно бурные торги, лежали за бочками и, сверкая на солнце, соблазняли глаза и искушали карманы покупателей. Люссан был состоятельным человеком, и на продажу выставлялось много Вещей. Среди них возились три раба, чьи страхи немного улеглись после обещания хозяина не продавать их поодиночке.

Скоро Джимс оказался без дела и решил разыскать плуг, котел и ткацкий станок, которые хотел купить отец. В этих поисках он набрел на стол, заваленный самыми разнообразными предметами. Вдруг сердце чуть не выпрыгнуло у него из груди: на столе он увидел несколько книг на английском языке. Джимс не стал гадать, каким образом у Люссана, читавшего только по-французски, да и то нечасто, оказались английские книги; единственное, о чем он подумал, так это о том, как обрадуется мать, если удастся привезти ей такое сокровище. Книг было пять: «Малверн Дейр», «Эвелина», «Телемах», «Элоиза»и «Джозеф Эндрюс». Все названия показались Джимсу на редкость привлекательными, и он со всех ног помчался к Люссану осведомиться о цене книг и о возможности купить их. Люссан не видел особенных достоинств в английских изданиях и весьма сомневался в наличии шанса выгодно продать их; к тому же он был человек щедрый и, что еще важнее, успел отведать своего знаменитого пива. Посему он отдал Джимсу книги в качестве компенсации за услуги, которые тот в течение часа ему оказывал.

В восторге от сногсшибательной и совершенно неожиданной удачи, Джимс с нетерпением дожидался отца и дядю Хепсибу, а также Тонтера и тех, кто приедет с ним. Ближайшие соседи прибыли прежде, чем Анри с шурином показались из леса. Не теряя времени, Джимс бросил связку книг в повозку и ремнем из оленьей кожи привязал Вояку к колесу. Он не хотел думать о том, что сделает пес, если будет на свободе во время его схватки с Полем. Ташем.

Час торгов приближался. Перед домом Люссана собрались добрые полсотни мужчин, женщин и почти столько же ребятишек, но Антуанетта и ее отец еще не приехали. Джимс выбрал место, откуда мог видеть дорогу, и когда услышал голос аукциониста, объявляющий начало торгов, то заметно приуныл. Однако уныние его как рукой сняло, стоило в полумиле от дома, в конце дороги, показаться троим всадникам. Первым скакал Тонтер, за ним — Поль Таш, в третьем седле покачивалась тонкая маленькая фигурка в широкополой шляпе — сама Мария-Антуанетта Тонтер.

Притаившись за деревом, Джимс наблюдал за небольшой кавалькадой, которая проехала так близко от него, что камешек, отброшенный копытом одной из лошадей, упал рядом с ним. Мужество почти изменило Джимсу, и хотя при виде Поля Таша его кулаки сжались, стоило ему перевести взгляд на Туанетту, сердце у него дрогнуло. Туанетта неожиданно превратилась в молодую барышню. Джимс готов был поверить, что никогда прежде не, видел ее. Эта перемена поразила его, на несколько мгновений он забыл, где он и кто он, и если бы кто-нибудь из троих всадников посмотрел в его сторону, то непременно заметил бы его. Как и Джимс, Туанетта не ощущала себя той десятилетней девочкой, которой была еще вчера. Сбылось одно из ее самых заветных желаний: ей позволили надеть первый раз в жизни костюм для верховой езды — только что привезенную из Квебека шитую золотом голубую амазонку. Из-под игриво заломленной набекрень касторовой шляпки со щегольским пером каскадами спадали тщательно подвитые локоны, чью свободу частично сдерживали три вплетенные в них ленты. Туанетта отлично понимала, насколько она хороша, и Джимс видел, как вся она напряглась от чувства собственного достоинства. Когда она проехала, его охватило удручающее сознание собственной незначительности, и он вдруг почувствовал себя совсем маленьким. Ведь Туанетта была уже не Туанеттой, а настоящей принцессой, и к тому же совсем взрослой; а Поль Таш, который теперь ехал рядом с ней, с напудренными, перевязанными лентой волосами, в красном камзоле, бросавшемся в глаза за целую милю, казался совершенно неуязвимым для любых заговоров и козней. Джимс вышел из-за дерева и наклонился за камешком, отброшенным лошадью Туанетты. До него долетал голос аукциониста и голоса покупателей. Вдруг все остальные звуки перекрыл раскатистый хохот. Где угодно узнал бы Джимс этот неукротимый порыв веселья. Так смеяться мог только его дядя Хепсиба.