На равнинах Авраама - Кервуд Джеймс Оливер. Страница 19

Мальчик и собака немного посидели на вершине холма, любуясь гордой красотой владений Тонтера. Странная фантазия пришла на ум Джимсу. Он вообразил, будто сражается за право стать полновластным хозяином на своей земле — так, как предсказывал ему дядя и как сражался Тонтер. Стрела честолюбия пронзила сердце мальчика. Ему открылся мир куда более обширный, чем он мог помыслить, и везде, во всех уголках этого мира, была Туанетта. Ради нее он станет тем, чем стал ее отец, — он станет великим человеком! Но сперва надо извиниться перед ней. К этому призывало не чувство долга, но пламя пробудившегося сознания, — оно вдохновило Джимса предпринять сей крестовый поход, чреватый неожиданностями, предугадать которые не могло даже его разыгравшееся воображение.

Он уже начал спускаться по извилистой тропе, когда какой-то всадник пересек луг у подножия холма и въехал на узкую тропинку. Это был Тонтер. Стоя в зарослях, Джимс видел, как он скрылся в направлении Заповедной Долины, и его очень удивило мрачное, тревожное выражение лица барона.

Джимс спустился с холма и, объяснив Вояке, что тот должен остаться в лесу и ждать его возвращения, решительно зашагал к дому Тонтера. Здание было выстроено из бревен, поскольку любовь барона к дереву победила искушение строить из камня, перед которым не устояли многие сеньоры с берегов Ришелье и Святого Лаврентия. Джимсу казалось, что этот дворец из гигантских деревянных брусьев, изрядно потемневших от времени и непогоды, может служить жилищем самому королю. Для обороны в нем проделали бойницы, окна снабдили тяжелыми дубовыми ставнями с крепкими засовами. Недалеко от дома стояла церковь, еще больше похожая на крепость, — ее окна были выше, дверь массивнее, под крышей имелась щель, через которую во врага могло стрелять сразу пятьдесят человек. Как из дома, так и из церкви защитникам поместья ничего не стоило залить реку ружейным огнем. С противоположной стороны располагались скотные дворы, мельница и, насколько хватало глаз, по вырубкам тянулись дома с бойницами и прочными ставнями, принадлежавшие фермерам — вассалам владельца поместья.

Вскоре нога Джимса ступила на тропу, ведущую к дому барона. Стояла такая тишина, что. мужественно поднимаясь по ступеням дома Туанетты, Джимс с полным основанием мог бы заключить, что все кругом спят. На двери висел большой черный молоток из помятого железа. Он изображал ухмыляющегося людоеда, чья голова, похожая на горгойла, с давних пор запечатлелась в памяти Джимса как воплощение сурового, неприступного духа, охраняющего комнаты. Только дважды слышал Джимс его призыв к обитателям дома. И вот сейчас его собственная рука потянулась вверх, чтобы пробудить глухой гром его голоса.

Пальцы мальчика коснулись холодного железа. Поднимая молоток, он вдруг немного заколебался — дверь была приоткрыта на несколько дюймов. Через щель доносился высокий сердитый голос мадам Тонтер. Джимс сиял молоток с металлической панели и уже собирался постучать, как услышал имя, которое заставило его замереть и затаить дыхание. То было его собственное имя. Вовсе не стараясь услышать, о чем говорят в доме, но против воли оказавшись в щекотливом положении подслушивающего, Джимс узнал, почему Тонтер скакал по холму с таким недовольным лицом.

— Это отнюдь не то место, куда пристало ездить дворянину Новой Франции, — говорила мать Туанетты. — Анри Булэн глупец, что женился на англичанке, а Эдмон еще больший глупец, оттого что не выгонит ее отсюда после того, как ее отпрыск учинил разбой и убийство прямо у наших дверей. Несмотря на смазливое личико, растопившее глупое сердце Эдмона, эта женщина прирожденная шпионка, а ее мальчишка — такой же англичанин, как и она. Им обоим нельзя разрешать жить по соседству с нами, по Тонтер без зазрения совести навещает их и упрямо называет своими друзьями. Их дом надо сжечь, а англичанку с сыном отправить туда, откуда она явилась. И пусть Анри Булэн убирается с ними, раз уж он предпочитает быть ренегатом, а не французом!

— Фи. что за мысли, Анриетта, — пожурила сестру мадам Таш. — Я не меньше тебя и Туанетты презираю англичан, но обрушивать на головы этих двоих такие инвективы просто несправедливо даже при том, что женщина явно гордится своим хорошеньким личиком, а ее мальчик — сущий разбойник-грязевержец. У Эдмона добрая душа, и он питает к ним расположение из жалости.

— Жалость! — фыркнула мадам Тонтер. — В таком случае его жалость — прямое оскорбление мне и Туанетте. Чувствуя его расположение, эта английская особа настолько обнаглела, что улыбается и смеется мне в лицо с непринужденностью знатной дамы и, как колдунья, распускает волосы, чем приводит тебя в восторг.

— Потому что я попросила ее, — сказала мадам Таш. — Уж не из-за этого ли ты так сердишься, Анриетта?

— Я сержусь потому, что она англичанка, а ее сын англичанин, но им все же позволяют жить среди нас, как если бы они были французами. Говорю тебе: когда подоспеет время для предательства, они станут предателями.

Джимс застыл на месте, его пальцы изо всех сил сжимали молоток. Но вот он услышал еще один голос и узнал Туанетту.

— По-моему, мать Джимса довольно мила, — сказала она. — Но сам Джимс — мерзкий английский звереныш!

— И в один прекрасный день этот звереныш поможет перерезать нам горло, — неприятным голосом добавила ее мать.

Мадам Таш улыбнулась.

— Как плохо, что эта женщина так красива, — добродушно проговорила она, — иначе ты не питала бы к ней такой неприязни. Что касается мальчика, то не следует строго судить его за неумение сдерживать свои порывы. Признаться, я сочувствую бедному маленькому бродяге.

— Но это не резон для моего мужа унижать меня поездками к его матери, — раздраженно заметила супруга барона. — Если Эдмона привлекает ее нескромность…

Большой железный молоток с громом обрушился на дверь, и, прежде чем слуги успели ответить, дверь комнаты распахнулась и в ней показался Джимс. Увидев мальчика, женщины замолчали. Словно не замечая их, Джимс смотрел только на Туанетту. Несколько мгновений он стоял, не говоря ни слова: его стройная фигурка напряглась и застыла. Затем, памятуя наставления матери, Джимс вежливо склонил голову. Когда он заговорил, голое его звучал ровно и так же спокойно, как голос мадам Таш.

— Я пришел сказать тебе, Туанетта, что жалею о случившемся у Люссана, — произнес он и наклонил голову чуть ниже. — И прошу тебя простить меня.

После этого даже Туанетта Тонтер не могла думать о нем как о звереныше; хотя лицо Джимса было очень бледно, от осанки мальчика веяло бесстрашием и гордым достоинством. Пока сидевшие в комнате с удивлением смотрели на незваного гостя, тот невозмутимо повернулся и вышел так же неожиданно, как появился. Большая дверь закрылась за ним, и Туанетта, взглянув в окно, увидела, что он спускается по ступеням. Наконец с уст хозяйки дома сорвалось негодующее восклицание. Но Туанетта не слышала его. Ее взгляд следовал за Джимсом, который уже пересек поляну перед домом и вышел в поле.

У подножия Тонтер-Хилл навстречу Джимсу осторожно вышел Вояка, но хозяин, казалось, не заметил его, и, лишь дойдя до того места на вершине холма, где они недавно отдыхали, остановился и потрепал собаку по загривку. Затем он обернулся и окинул долгим взглядом владения Тонтера. Душа его болела. Еще ярко светило солнце, пели птицы, безбрежное море леса, залитое золотыми лучами, было прекрасно как никогда, но Джимс видел все окружающее уже не в столь розовом свете. С роскошной долины — источника всех его надежд и мечтаний — он перевел взгляд на юг, на мерцающую вдали гладь озера Шамплен, за которым жили могавки и лежали земли народа его матери. В его жилах текла кровь этого народа, и именно ее так ненавидели Туанетта и ее мать.

Джимс положил руку на голову Вояки, и они пустились в обратный путь. Пес внимательно приглядывался к лесу, ловил его запахи; но стражу нес он один — Джимса вовсе не интересовало, что скрывается за деревьями или таится в кустарнике. Почти по всей тропе отчетливо виднелись следы копыт лошади Тонтера. Они сразу привлекли внимание Джимса, поскольку именно Тонтер и его поездка в Заповедную Долину занимали все мысли мальчика.