На равнинах Авраама - Кервуд Джеймс Оливер. Страница 48

Наконец Джимс и его подопечные добрались до Ченуфсио. Оставшиеся в городе пережили зиму, экономя каждую горсть припасов, и, едва клены начали давать первый весенний сок, все принялись варить из него сахар. Только четыре семьи вернулись в город раньше Джимса. Осенью в этих семьях насчитывалось двадцать восемь человек — пятеро из них умерло. От Тайоги не было никаких вестей.

А кленовый сок все тек и тек. В нескольких железных и во множестве берестяных котлов дымился кленовый сахар. Такого количества сахара здесь не видели уже много лет. Но, несмотря на редкую щедрость первых весенних дней, над Ченуфсио вырос зловещий призрак, и с каждым днем его оскал делался все страшнее.

Призраком этим была смерть. Едва ли в город вернулась хоть одна семья, которая не принесла бы горестных вестей. Но А Де Ба, самый умелый охотник в Ченуфсио, все не возвращался. Никто ничего не слышал о нем. Никто не знал, где он. Пятьдесят… семьдесят… сто… И наконец, к исходу марта сто пятьдесят человек возвратились и город. Среди них Мэри Даглен. Умерло за зиму тридцать человек. Но А Де Ба, Высокий Человек, все не приходил.

Но вот появился и он. Тайога не узнал бы своего родственника в этом нелепом, обтянутом кожей скелете. За ним устало плелись члены его семьи. Джимс сосчитал их, прежде чем вглядеться в лица, которые голод и усталость сделали похожими одно на другое. Одиннадцать! Молодой человек бросился к ним, и из вереницы индейцев, во главе которой плелся Высокий Человек, покачиваясь, вышла Туанетта. Если бы она не сделала навстречу Джимсу несколько шагов, он далеко не сразу узнал бы ее; люди, следовавшие за А Де Ба, брели, опустив голову и с трудом передвигая ноги, словно мертвецы на параде смерти. От прежней Туанетты остались только глаза: они смотрели на Джимса с почти чужого, страшно исхудавшего лица. Радость Джимса невольно угасла. Он подхватил Туанетту на руки: весила она не больше ребенка. Девушка спрятала лицо у него на груди и беззвучно заплакала.

Джимс отнес Туанетту в вигвам. Ее одежда превратилась в лохмотья, мокасины изодрались. Легкость, почти невесомость ее тела ужаснула молодого человека, и, когда она поднесла руку к его лицу, горячая влага обожгла ему глаза. Он положил ее на подушки и только после этого увидел рядом с собой Лесную Голубку. Вскоре в вигвам вошла Мэри Даглен. Джимс уступил ей место возле Туанетты и, выйдя наружу, чуть не наступил на какое-то существо, которое вяло бросилось к нему. Это был Вояка, точнее, его скелет с красными водянистыми глазами и отвалившейся челюстью. Вскоре из вигвама вышла Малиновка и сказала, что идет за теплой водой, а Лесная Голубка помогает Туанетте переодеться. Джимс отправился отыскивать спутников Туанетты. Все, кроме А Де Ба, разошлись по своим вигвамам, и близкие помогали им прийти в себя. С трудом держась на ногах, Высокий Человек рассказал Джимсу о своих странствиях. Он живыми привел домой всех одиннадцать членов своей семьи — он и собака. Как истинно благородный и великодушный человек, А Де Ба воздал должное своему меньшому брату. Без собаки он не вышел бы победителем в борьбе за жизнь одиннадцати душ — и Джимс понял, почему Вояку не съели.

Немного спустя Мэри Даглен позвала Джимса в вигвам. Туанетта лежала на постели из шкур. Напугавшее Джимса выражение исчезло из ее глаз, и теперь они светились радостью. Волосы Туанетты были тщательно расчесаны и заплетены в две блестящие косы. Девушка протянула Джимсу обе руки, он опустился перед ней на колени. Лесная Голубка не сводила с них сияющих глаз. На ресницы Мэри Даглен навернулись слезы. После этого Джимс не видел Туанетту целый день и целую ночь. Она спала беспробудно, и Малиновка с Лесной Голубкой не отходили от ее ложа. На следующий день Туанетта и Джимс обошли город.

Мэри Даглен волновали те же чувства, что и Туанетту. Хотя ее мать до конца жизни сохранила верность Богу предков, Малиновка не знала иной жизни, кроме жизни принявших ее в свою семью людей, и с растущей тревогой ждала возвращения Шиндаса. Мэри призналась подруге, что готова уступить обстоятельствам и, если весной или летом в Ченуфсио не появится какой-нибудь священник, стать женой Шиндаса по индейскому обряду. Туанетте эта мысль уже не казалась столь ужасной. Она воочию убедилась в благородстве и мужестве индейской семьи в борьбе со смертью. Она видела, как Высокий Человек грыз горькую кору, чтобы женщинам и детям остались обрезки кожи и мяса; видела, как мать день за днем припрятывала для детей свою порцию пищи; постоянно наблюдала верность и преданность, пробудить которые в душах индейцев мог только Бог. Предубеждения, несмотря на то что за ними стояла ее собственная трагедия, рассеялись, и в душе Туанетты начали просыпаться неведомые прежде чувства. Она полюбила Лесную Голубку любовью матери, и даже родная сестра не могла бы занять в ее сердце место, которое заняла в нем Мэри Даглен. Число ее доброжелателей быстро росло: встречая ее, дети не скрывали радости, взрослые — нежности и симпатии.

Туанетта пока ничего не говорила Джимсу, но в ней крепло убеждение, что даже если священник не придет в Ченуфсио — она не позволит следующей зиме разлучить их.

Но священник пришел — пришел, как только минули голодные месяцы. Это был изможденный человек с бледным как смерть лицом. Он направлялся занять место умершего брата-миссионера среди индейцев на берегах Огайо. Так объяснил он свое появление на земле сенеков. История говорит иначе: через год его видели с индейцами племени абекани во время резни, учиненной ими в Форте Уильям Генри. Отец Пьер Рубо — так звали священника — был хладнокровным, фанатичным служителем Бога. За все время пребывания в Ченуфсио он ни разу не улыбнулся, ни к кому не обратился со словами утешения; он бродил один по городу, словно зловещая туча, скорее готовая пролиться Божьим гневом, нежели божественной благодатью и радостью. И все же он олицетворял собой святую церковь и принял бы тысячу смертей во имя движения, духовным представителем которого он был. Отстаивая свое дело, он мог бы есть человеческое мясо. И действительно, на глазах отца Рубо его дикая паства ела человечину в Форте Уильям Генри. В Ченуфсио он провел два дня и на второй день обвенчал Джимса и Туанетту по католическому обряду 28.

Это событие рассеяло уныние, вызванное появлением священника, и несколько часов в Ченуфсио парило веселье в честь дочери Тайоги и сына Вуско.

Но духи радости вскоре покинули город, и смерть занесла над ними свою косу. От Тайоги по-прежнему не было никаких вестей. Там и здесь стали шептаться, что они пали в битве и никогда не вернутся. Беспокойство переросло в опасение, опасение — в уверенность. Тучи, куда более мрачные, чем собольи одежды миссионера, надвигались на Ченуфсио.

В упоении своим счастьем Джимс и Туанетта не замечали вокруг себя едва уловимых изменений. Лесное убежище стало для них домом, и корни, которые удерживали в нем молодых людей, были так прочны, что вырвать их не могла бы и сама смерть. Беспокойство, вызванное сомнениями и неизвестностью, сменила душевная полнота двух слившихся воедино жизней. Трагедия осталась позади; боль утихла; острота скорби притупилась. Они думали о ней, говорили о ней, ее страшный призрак порой будил Туанетту по ночам, и, просыпаясь, она находила ласку и утешение в объятиях Джимса. По воспоминания о прошлом уже не ранили глубоко. Тени Тонтера и Катерины с каждым днем становились ближе, укрепляя незримые цепи любви, которые привязывали молодых людей друг к другу. Как всякая чистая юношеская любовь, их любовь не знала границ. Она обнимала весь мир и превращала в настоящий рай тот дикий уголок, в котором они обитали. Малиновка первая заставила Джимса и Туанетту спуститься на землю и увидеть, что происходит вокруг. В глубине души Мэри была индейской женщиной — недаром ее младенчество, детство, лора расцвета ее девической красоты прошли среди сенеков. Вспыхнувшая любовь окончательно утвердила в ее сердце приверженность индейским нравам и обычаям. Проходили дни, недели. От Тайоги все не было вестей, и страх за Шиндаса ледяным холодом сковал сердце Мэри. Она ушла в себя, сделалась замкнутой, нелюдимой. Туанетта никогда не видела, как плачет индейская женщина. Однажды ей пришлось утешать мать, на руках которой лежал мертвый ребенок, но даже это древнее, как мир, горе не вызвало слезы на глаза несчастной. Не плакала и Малиновка. Ее лицо стало таким же суровым, как у всех жителей индейского селения. Это была уже не Мэри Даглен. Это была Опичи — женщина из племени сенеков.