Саморазвитие по Толстому - Гроскоп Вив. Страница 19

Тургенев был большим поклонником обычая, принятого на званых ужинах в девятнадцатом веке, когда застолье прерывалось обращенными к гостям важными вопросами, например: «Кто был вашей первой любовью?», «Вы верите в Бога?» или «Есть ли жизнь после смерти?» Тургенев описывает один из таких ужинов на первых страницах своей повести 1860 года «Первая любовь». Один из героев, Сергей Николаевич, отвечает на вопрос о первой любви так: «У меня не было первой любви, я прямо начал со второй». Звучит романтично и интригующе, не правда ли? Ох уж этот Тургенев! Но он тут же пресекает наши разыгравшиеся было фантазии: Сергей говорит, что первой он полюбил свою няню, когда ему было шесть лет. Так что первой любовью должна считаться она (потому что он действительно ее любил). Но в то же время она на самом деле не считается. Это очень типично для Тургенева: он вроде бы начинает говорить что-то глубокое и философское, но тут же сбивает пафос чем-то легкомысленным и поверхностным, пытаясь шутить над собственной несостоятельностью в сердечных делах.

Толстой всегда с большой осторожностью хвалил Тургенева, хотя их долгие годы связывала сдержанная дружба, иногда прерывавшаяся ссорами. Огромным скандалом и временным разрывом отношений закончился их разговор о том, хорошо ли поступает дочь Тургенева, занимаясь починкой «худой одежды бедняков». Тургенев считал это щедрой благотворительностью. Толстому это казалось притворством и лицемерием. Тургенев выругался (как именно, история умалчивает). Существует также мнение, что Толстой осуждал наличие у Тургенева внебрачной дочери, чьей матерью была крепостная. (Довольно глупо с его стороны: у Толстого тоже был ребенок от крепостной, о чем он сообщил своей невесте перед самой свадьбой, что ужасно ее расстроило, — мы это уже обсуждали.) Позже они обменялись письмами с требованиями извинений, что закончилось вызовом Тургенева на дуэль Толстым. Обоим удалось как-то выкрутиться из этой истории с помощью новых писем, и Толстой, во время одного из своих религиозных периодов, в конце концов извинился. Толстой писал, что Тургенев живет «в роскоши и праздности жизни» [53].

Впрочем, Толстой с Тургеневым иногда неплохо проводили время вместе, когда Тургенев приезжал в поместье Льва Николаевича Ясная Поляна. Дети Толстого знали его как мастера изображать курицу в супе. В гостях у друзей Тургенев часто устраивал шоу, сверяя время на двух карманных часах, которые постоянно носил с собой: одни — в кармане куртки (обычно из темно-зеленого бархата), а еще одни — в жилетном кармане. Он доставал и те и другие и проверял, показывают ли они одинаковое время. Есть подозрение, что иногда Тургенев немного увлекался собственными шутками. Он рассказывал детям Толстого истории о Жюле Верне, называя его домоседом и «скучным и неинтересным человеком» [54]. Еще он любил потанцевать для их — да и своего — развлечения. В один из таких вечеров Толстой написал в дневнике: «Тургенев cancan. Грустно» [55].

Но Тургенев на самом деле не был таким позером, как могло показаться. Пока его не провоцировали, он был скромным и разумным человеком. В письмах он пишет, что, по сравнению с трудами Толстого и Достоевского, его работа была слабой. Именно он организовал перевод «Войны и мира» на французский и убеждал Толстого не бросать литературу: «Берите пример с меня: не дайте проскользнуть жизни между пальцев. Это Вам желает человек глубоко и заслуженно несчастный» [56]. Тургенев писал Толстому со своего смертного одра (видимо, окруженный кувшинами с молоком), умоляя его продолжать, хотя незадолго до этого назвал «Исповедь», крайне депрессивное эссе о духовном перерождении, «самым мрачным отрицанием всякой живой, человеческой жизни» [57]. (Как мы обсуждали выше, это Тургенев еще мягко выразился.) «Друг мой, вернитесь к литературной деятельности!» [58]

Спор Тургенева с Достоевским был серьезным и продолжительным. Он происходил в Баден-Бадене, курортном городке, который в середине девятнадцатого столетия стал «летней столицей Европы». Перепалка между Достоевским и Тургеневым в основном касалась того, хорошо ли быть немцем и, соответственно, плохо ли быть русским. Она началась с замечания Достоевского о том, что Тургенев, живущий на Западе, не понимает Россию: «Вы наведите на Россию телескоп и рассматривайте нас, а то, право, разглядеть трудно» [59]. (Почему-то эти слова мне каждый раз напоминают Тину Фей, изображающую Сару Пейлин: «Я вижу Россию из своей кухни» [60].) В ходе спора Достоевский кричал, что немцы — «плуты и мошенники». Это так возмутило Тургенева, что он окончательно вышел из себя и сказал: «Знайте, что я здесь поселился окончательно, что я сам считаю себя за немца, а не за русского, и горжусь этим!»  [61] О-хо-хо.

Особенно смешным в этом обмене любезностями — который был не чем иным, как столкновением двух «эго», — было то, что Тургенев сам был не прочь поругать Европу и поговорить о том, как ему хочется вернуться в Россию. Он писал, что единственное, что есть приличного в Париже, — это музыка, поэзия, природа и собаки, хотя даже это французы не довели до ума. (Охота «отвратительна».) Французов он на дух не переносил: «Всё не ихнее им кажется дико — и глупо» [62]. Философ Исайя Берлин вспоминает  [63] письма Тургенева, в которых тот тоскует о «запахах и звуках русской осени»: «Веет… дымком, хлебом; мне чудится стук сапогов старосты в передней» [64]. Достоевский так и не преодолел своего враждебного отношения к Тургеневу и вывел его в виде «присюсюкивающего» и неприятного Кармазинова, претенциозного и жеманного писателя в «Бесах». И вообще смеяться над Тургеневым стало вскоре чем-то вроде национального литературного спорта. Чехов явно имел его в виду в своем «Рассказе неизвестного человека», пародируя идеалистические представления Тургенева о любви.

Но несмотря на все эти глупости вроде желания быть немцем, Тургенев был вполне мил; только таким и мог быть человек, всю жизнь любивший одну женщину, которая не любила его. Его детство было не очень счастливым; говорят, что его всячески третировала собственная мать. Одна из моих любимых историй случилась с ним в девятнадцатилетнем возрасте. Будучи в Германии, он путешествовал на пароходе, на котором в какой-то момент начался пожар. Тургенев во время этого инцидента «повел себя трусливо», и его трусость немедленно стала предметом кривотолков в свете. Это отличный пример того, как легко было стать предметом насмешек в обожающем сплетни русском литературном обществе девятнадцатого века. Только представьте себе степень клаустрофобии и паранойи, которыми был пронизан тот мир.

В те непростые времена, когда все кому не лень судачили о его трусости и сравнивали его с новыми писателями вроде Толстого и Достоевского, а сам Тургенев разъезжал по всей Европе, следуя за Полиной Виардо, их отношения, какими бы однобокими они ни были, скорее всего, были для него единственным надежным утешением. По крайней мере, они сделали его чутким и понимающим жизнь писателем. Когда один начинающий писатель попросил у Хемингуэя совета о том, что бы ему почитать, Тургенев оказался единственным автором, у которого, по мнению Хемингуэя, стоит прочесть все собрание сочинений. Вирджиния Вулф хвалила его «обобщенное и уравновешенное мировоззрение». Иногда бывает сложно понять, был ли Тургенев писателем-юмористом, умело пользующимся самым что ни на есть черным юмором, или просто страдал маниакально- депрессивным расстройством, изображая все в таком черном свете, что от смеха удержаться невозможно. В одном из его первых произведений, «Муму», рассказывается о глухонемом крестьянине, которого заставляют убить единственное существо, которое он любит всей душой, — его собаку Муму. Если бы мне дали задание написать пародию на самый мрачный рассказ мрачного русского писателя, я бы написала ее на «Муму».