Кронштадт - Войскунский Евгений Львович. Страница 45

Только в восьмом часу кончили заседать, и Саша прямиком направилась в док — там в свете прожекторов стрекотали у борта «Красина» молотки, работала вторая вечерняя смена. Саша удивилась, когда ей сказали, что Василий ушел в шесть. Последние дни он прихватывал после конца смены два-три сверхурочных часа, раньше восьми не вылезал из дока. Да и с утра уговорились они вместе пойти с работы домой. Забыл он, что ли?

Саша вышла на Октябрьскую. На другой стороне улицы в Летнем саду шумели, мотались на ветру голые ветки деревьев, скудно освещенные фонарями. И от этого мотания стало Саше неприютно и одиноко. Она повернула на Аммермана, ускорила шаг.

Отперев своим ключом дверь, вошла в коридор. Тут, как всегда, горела под грязноватым потолком лампочка без абажура. Из шумихинской комнаты на звук Сашиных шагов вышел Василий в трусах и белой майке. С незнакомой, растерянной улыбочкой сказал:

— А я спросить зашел… Надюша чаю попила… к Оле убежала уроки учить…

Не слушая, не слыша жалких его слов, Саша прошла к шумихинской, недавно в коричневый цвет покрашенной двери и распахнула ее. За диваном, застеленным мятой простыней, за угловой его башенкой, стояла Лиза в розовой, наспех надетой комбинации; ее круглое лицо, об ращенное к Саше, казалось белой маской с грубо намалеванными губами. Губы шевельнулись, но Саша не стала дожидаться слов. Круто повернулась и побежала из квартиры, на лестницу, на темную улицу, в сырую бесприютную ночь.

Поздней осенью кронштадтские гавани опустели: эскадра, оставив в Кронштадте лишь несколько эсминцев, занятых в гангутских походах, и тяжело поврежденный, лишенный хода, но живой и все еще грозный линкор «Марат», ушла в Ленинград. Линкор «Октябрьская революция», крейсера и большая часть эсминцев вытянулись вдоль Невы, накрылись маскировочными сетями. Их орудия включились в систему противовоздушной обороны Ленинграда и контрбатарейной борьбы. Приникли к невским гранитным парапетам узкие тела подводных лодок.

В Кронштадте остались мелкие корабли — тральщики, морские охотники, торпедные катера на базе Литке, вспомогательные суда. Весь этот «москитный флот» плавал до ледостава, неся дозорную службу, связывая Кронштадт с Ленинградом, Ораниенбаумом и островками в центре Финского залива, на которых остались наши гарнизоны, — с Лавенсари и Сескаром.

С ледоставом начался зимний судоремонт. Корабли становились в доки и к причалам. Инженеры-механики составляли дефектные ведомости, на Морзавод стекались заявки. Часть экипажей, не занятая на судоремонте, уходила на сухопутье, пополняя выбитые в сентябрьских боях бригады морской пехоты.

К южной стенке Морского завода пришвартовано несколько кораблей, среди них и базовый тральщик «Гюйс». Он стоит в дальнем западном углу стенки, где ее гранит издырявлен, искрошен сентябрьскими бомбами. Неровный голубоватый лед сковал гавань, но вокруг корпуса «Гюйса» лед заботливо околот — чтоб не царапал обшивку, не повредил руль и гребные винты.

Плывет над Кронштадтом перезвон склянок.

На «Гюйсе» вахтенный у трапа старший краснофлотец Клинышкин берется за рында-булинь — плетеный хвостик, привязанный к языку судового колокола. Звонкий двойной удар. Второй, третий, четвертый. Двенадцать часов, великий обеденный час.

Рысью пробегает краснофлотец Бидратый с бачком в руках.

— Митрий! — окликает его Клинышкин.

— Ну? — притормаживает тот.

— Обратно будешь бежать — не споткнись, суп не расплескай.

Бидратый в сердцах машет на него рукой и, бормоча: «Тоже мне зубочес», устремляется к камбузу.

Прохаживаясь взад-вперед возле сходни, Клинышкин напевает на мотив корабельного сигнала «команде обедать»: «Бери ложку, бери бак, хлеба нету — кушай так…» Его внимание привлекает неподвижная фигура на стенке. Шапка, полушубок, валенки, платок поверх всего — не поймешь, мужик или баба.

— Эй, гражданин, вы кого ждете? — спрашивает любознательный Клинышкин.

Фигура повертывается к нему лицом. Вот те на, девушка! А хорошенькая какая!

— Роковая ошибка, — галантно улыбается Клинышкин, сдвигая шапку набекрень и приосаниваясь. — Извините, девушка, что за мужской пол вас принял.

Надя Чернышева не ответила, скользнула мимо Клинышкина равнодушным взглядом. Но не таков Клинышкин, чтобы обескуражиться при первой неудаче.

— Разрешите узнать, девушка, — прямо-таки воркует он, — какой счастливчик с нашего боевого корабля удостоился вашего ожидания? Я его мигом доставлю.

Надя досадливо поморщилась:

— Вы, товарищ краснофлотец, занимайтесь своим делом.

— Ай-яй-яй, — с укоризною покачал головой Клинышкин. — Такой день хороший, под Москвой наступление наше идет, а вы в таком, можно сказать, не в духе. Мое имя Клинышкин Алексей, а ваше разрешите узнать?

Не отвечает Надя.

Тут на верхней палубе «Гюйса» появляются Козырев, Иноземцев и мастер Чернышев один за другим вылезают из трального трюма.

— Ну так, командир, — говорит Чернышев с одышкой. — По корпусной части повреждений таких, чтоб в док ставить, я считаю, нет. Шпангоуты все целы.

— А пробоина на правой скуле? — спрашивает Иноземцев. — А полсотни вмятин?

— Дырку заварим. Заплату поставим. А с вмятинами, механик, будешь плавать, пока не посинеешь. В док — лично я не советую. Обстановка с рабочими руками трудная. Прямо вам говорю и строителю так доложу.

— А тральный трюм?

— Переборку в тральном трюме поставим новую. Запиши в дефектной ведомости. Эт сделаем.

— Василий Ермолаевич, — говорит Козырев, — я просил вас предварительно посмотреть хозяйским глазом, чтобы определить объем ремонта…

— А я что же, не по-хозяйски смотрел, командир? Хоть вы и собирались меня стрельнуть в Таллине, но я-то помню, что вы меня из моря выловили. — Чернышев увидел Надю на стенке: — Ты за мной, Надя? Сейчас. Договорю вот со спасителями своими.

Козырев тоже посмотрел на Надю, поздоровался.

— Здрасьте, — холодно отвечает она.

— Вот что, приглашаю вас обедать, — говорит Козырев. — Идите сюда, Надя. Прошу, Василий Ермолаич. Закончим разговор за обедом.

Надя выжидательно смотрит на отца. Тот, как видно, колеблется. Потом:

— Да я уж вам по корпусной части все сказал. Опять же повторяю: все, что сможете, своими силами делайте. Плохо с рабочими руками, ясно вам? А за приглашение спасибо, командир. Не такое время сейчас…

— Тарелка супа на корабле найдется.

— Нет, — качает головой Чернышев. — До свиданья вам. Медленно сходит он на стенку, медленно бредет рядом с Надей в сторону корпусов заводского «квадрата». Козырев и Иноземцев смотрят им вслед. Видят, как Надя протянула отцу сверток и Чернышев развернул газету, вынул что-то — ломтик черняшки, что ли.

— Сильно сдал Чернышев, — говорит Козырев. — Какой был крепкий мужик, а теперь… Дочка тоже… она вроде меньше ростом стала — вам не кажется?

— Я вижу ее в первый раз, — говорит Иноземцев. — А Чернышев точно сдал. Еле ноги передвигает.

У старшего военфельдшера Уманского тонкая шея торчит из воротника кителя, будто шток поршня из цилиндра. Впечатление усиливается, когда Уманский говорит: кадык у него ходит вверх-вниз — истинно как поршень. О чем бы ни шла речь — о текущем моменте, о чистоте в кубриках, о плане ли работы, — всегда говорит он горячо, вкладывая в произносимые слова страсть и силу.

Сейчас как раз о плане речь идет — о плане партийно-политического обеспечения зимнего судоремонта. Партийное собрание заседает в кают-компании. Свет плафона неярок и неровен, он колеблется, то прибывая, то убывая, — в такт вспомогательному движку, работающему на пониженных оборотах: топливо надо экономить.

— …А отдача в этом вопросе недостаточная, — говорит Уманский, энергично рубанув ладонью последнее слово. — Вот кандидат партии товарищ Козырев в докладе правильно поставил задачи. Нацелил нас на ремонт своими собственными силами. А это значит? Это, товарищи коммунисты, значит, что отдача сил должна быть большая. Очень большая должна быть отдача! Прокладки, компрессионные кольца, баббит и прочее — это правильно товарищ Козырев осветил. Но я остановлюсь на другом вопросе, который тот вопрос подпирает снизу. Я остановлюсь на сознательном отношении!