Распутье - Басаргин Иван Ульянович. Страница 28

А утром – повестка на призыв. И ушел Евлампий, упросил воинское начальство забрать его на войну. Порот, так те полосы за дорогу заживут. Взяли.

И сразу – круг друзей. Еда в кучу, только Евлампий ничего не мог туда положить, кроме черствого хлеба, что сунула мать. И может быть, впервые в жизни досыта наелся Евлампий. Кто-то пошутил, что, мол, нам бы той едомы хватило на полдороги, за скольких воевать-то будешь?

– За десятерых, ежли кормить будут.

– Дома не кормили, что ли?

– Кажись, нет. Уж не помню, когда и ел, – застенчиво улыбался Евлампий, держа в руках рыжую пахучую булку.

Отец вырвал булку из рук сына, бросил:

– Хлеб едят вприкуску, вприглядку. Под пули не лезь, сам видишь, сколько делов дома. – Сунул булку себе за пазуху.

Загудели новобранцы, грозный гул прокатился по рядам. Хомин не стал ждать развязки, прыгнул на коня, ускакал в деревню.

– Очумел мужик, – бросил кто-то. – Жадность сделала зверем.

Зиновий задремал. А тут отец разбудил ременной плетью. Вскочил, сдернул с предохранителя затвор, едва ли понимая, что творит, в упор выстрелил в отца. Евтих охнул и начал заваливаться, но с седла не упал. Жеребец взял с места и унёс хозяина в деревню.

Зиновий обуздал дойную кобылицу, закинул бердану за спину и ушел в горы. В тайге одним бандитом стало больше. Кто-то будет умирать от его пуль, но ведь и бандитам надо есть.

Выходила Евтиха баба Катя. Пуля прошла по легкому, не тронув костей. Да и здоровье Евтиха спасло его, выдержало могучее сердце. За время болезни дети хоть чуть посвежели. Анисья успела их подкормить.

Евтих за поимку сына обещал пятьсот рублей. Но не так-то просто было поймать Зиновия. Он влился в шайку дезертиров. Мало того, что грабили на тропах людей, так однажды банда угнала табун хоминских коней, сумела перепродать купцу-барыге – с того и прожила безбедно зиму.

Всё круче и круче закипала жизнь в тайге.

Часть вторая. Росстань

1

Федор Андреевич Силов остановился на вершинке сопки, вглядываясь в синеющую даль. Тоскующим взглядом обласкал тайгу, облысевшую по осени и еще больше хаотичную. Сел на валежину, задумался.

Тысячи верст прошагал он по этим сопкам, нередко приходилось защищать себя от зверей и хунхузов, но начни он жить сначала, повторил бы то же. В тайге жизнь кручёная, но он любил ее: и эту сторожкую тишину, и легкие вздохи ветра, и гул тайги, и сумасшедшие грозы, и даже жуткие зимние бураны. Силов не просто все это любил, он сжился, сросся со всем этим, стал частицей тайги, дышал тайгой.

– Господи, ну пошто я должен куда-то ехать, делать нелюбимую работу! Маяться без всего этого? – провел рукой по сопкам. – Пошто?

Помолчал, сам же себе ответил:

– Нельзя смущать душу такими словами, недолго и дезертиром стать. Россия в беде, не след в тайге хорониться. Люди трусом обзовут.

Октябрь догорал, шел к концу 1916 год. Разноцветьем закатных красок полыхало небо. Тихо опадали последние листья. Тайга засыпала, уходила в зимнюю стужу.

Еще одна ночь у костра, чуткий сон… Утром пора выходить домой. А уж из дома трогать в дальнюю дорогу, проезжать шумные вокзалы, выстаивать очереди у водогреек [40] и, наконец, очутиться в не менее шумном и колготно́м Петрограде. Оказаться в каменных дебрях, где бродят крамольники, шумят противники войны.

Последний сон в тайге. Последняя тишина над спящим. Хотя какая уж там тишина! Только вчера над тайгой гремели выстрелы, и он, Федор Силов, перебегая от одной лесины к другой, отстреливался от бандитов. Едва ушел. Из всех бандитов узнал лишь Зиновия Хомина. Дважды стрелял по нему, но, кажется, промазал.

Нет, нужен новый поворот в этой жизни, новая жизнь, не то вся Россия станет бандитской. И этот поворот скоро должен наступить. Подымется народ, сковырнёт царя и его прихвостней, тогда, может быть, и наступит мир. Но как же быть с германцами? Ходил слушок, будто царь ищет зацепку, чтобы заключить мир с Германией, бросить союзников. Нет, союзники не допустят такого разрыва. Воевать России, пока народ не скажет своего слова. Это твердо уяснил себе Федор Силов еще в 1915 году, когда был мастеровым солдатом Путиловского завода, куда был призван из дальневосточной глухомани, чтобы плавить для войны сталь, делать для войны пушки. Там-то он и понял, что только большевики могут кончить войну, большевики и народ.

И Федор Силов, тайгарь, вольница таежная, человек, который в этой тайге нашел немало угля и железа, уже скоро, после завершения полевого сезона, снова вернется в Петроград и будет надрываться на нелюбимой работе: разгружать уголь, возить на тачке тяжелые чугунные чушки.

Недавно был разговор с капитаном Ваниным из поселка Ольга, которому Федор неоднократно помогал в проведении геологических изысканий. Ванин согласен, что царь и князь Михаил – полные невежды в военном деле, что генералы продали Россию, что надо ставить во главу России умных и честных президентов, как это делается в Америке.

– Но ведь этого мало? Мало. Поставим на американский лад президентов, а в России останутся бринеры, путиловы, морозовы, крупенские. Снова на них горб ломить? Тогда как? – спросил Федор.

– Что будет дальше, не знаю. Не раз мы доходили до этого места, и стоп машина! Может быть, тех Бринеров приструнит Государственная Дума.

– А в той Думе снова же будут сидеть бринеры. Себя-то они не обидят. Помнишь, ты говорил про Энгельса? Ты тогда не договорил. Энгельс за всем этим предрекал победу рабочего класса как класса правящего, класса-диктатора. После этой войны, которая перерастет в революцию, во многих государствах падут монархии, наступит всеобщий социализм. Это когда всё общее: земля, воды, недра. Когда все равноправны, сыты, одеты, обуты. И править этими странами будет рабочий класс. Отберем дворцы у путиловых и поселим туда рабочих. Хватит нам жить в наших лачугах.

– Федор Андреевич, эта мечта мне давно знакома. Это утопия. Несбыточность. Мечта социалистов-утопистов, так их называют. И вы, большевики, тоже утописты.

– А что бы ты предложил?

– Я пока ничего нового не могу предложить, кроме американской демократии. А социалистическая система управления государством – это бред. Рабочий и мужик у власти… Смешно. Мы тоже уже об этом говорили. Ты сам сказал, что не хватает тебе грамотешки, а то бы ты шар земной с оси сдвинул.

– А как же будет, когда победит революция?

– А так и будет, Федор Андреевич, что страной будут править диктаторы, в добром понимании этого слова. Будет обычное единовластие, чуть разбавленное жижей свобод. Нельзя править государством скопом, ведь каждая голова – это уже государство. Только диктаторство, пусть выборное, но диктаторство, как это было в Греции, как это есть в Америке.

– И выйдет снова, что один ноги бьет по тайге, а другой ноги бьет на балах? Так?

– Так, только так, товарищ Силов. Единственный путь, который бы я предложил России, – это путь американской демократии. Всё, что мы своими ногами и головой найдём, – для России. Для нас с тобой. Пусть нами правят крупенские, но лишь бы в дело, лишь бы процветала Россия. Ты сам знаешь, что буржуазия и интеллигенция уже сыты царем. Нужны свободы, нужны преобразования. И они будут. Народ будет накормлен. А когда народ сыт, то он не станет делать революцию. Революции делает только голодный, только униженный народ, когда уже дальше дышать нечем. А то, что ты предлагаешь – отнять всё у богачей, – может привести не только к революции, но и к гражданской войне. А это, Силов, страшно! Дворцовый переворот в сторону демократии, и хватит! А поднять на дыбы всю Россию – это ужасно. Энгельс – мой любимый пророк, но пророк страшный.

– Может быть, вы и правы, Борис Игнатьевич, но так дальше жить нельзя. И я пойду в революцию хотя бы потому, что народ голоден, потому что нас считают хамами, вонючими свиньями, будто мы рождены не от таких же матерей…