Распутье - Басаргин Иван Ульянович. Страница 40

– Ваша соглашательская политика заведёт нас в болото оппортунизма, вы просто не будете поняты народом. А бедняки здесь есть, рабочие тоже. Просто вы еще не нашли должной опоры, потому боитесь разрыва с этими болтунами.

– Может быть. Но я уже сказал, что здесь другие условия и возможности. Это не Питер, где брось палку и попадешь в крамольника. Окрепнем, тогда и заговорим. Вы идёте в волость, вот и попытайтесь повести за собой крестьян, если вам это удастся.

– И поведу! Народ поймет, чего хотят большевики и чего хотят другие партии.

– Тогда с богом! Добрых вам дел, – откланялся Суханов.

7

Россия, как огромные мельничные колеса, начинала раскручиваться. Жернова набирали ход. Попади между этими жерновами – и ты превратишься в ничто. Но россияне, доведенные войной и разрухой до отчаяния, давно уже забыли думать о себе. Окунулись в водоворот страстей, готовились к великим свершениям во имя России, народа российского, но в более широком плане, чем то, что делали когда-то раскольники. Россияне готовились на века изменить строй в России. Сделать новую Россию, великую Россию. Люди забывали о себе, отдавали свои жизни во имя грядущего.

Дворцовый переворот свершился. Царь отрёкся от престола. Власть перешла в руки Временного правительства. Теперь мир может спать спокойно и ждать манны с неба. Временщики обещали дать миру хлеб, вывести Россию из разрухи и, победив германца, покончить с войной. Но не поверили обещаниям рабочие Петрограда, вышли на улицы, где уже гремела выстрелами революция. Задумка буржуазии – убрать одного царя, другого посадить на престол – явно провалилась. Великий князь Михаил отказался от короны. Пророческие слова Энгельса сбывались. Вся нечисть всплыла наверх. В городе грабежи, насилие, убийства. Рабочие и солдаты патрулировали город. Вступали в схватки с черносотенцами, полицией и грабителями. Не хватало оружия. Было решено напасть на Арсенал и вооружиться.

В ночь напали на Арсенал. Здесь был и Федор Силов. Споро разоружили охрану, начали развозить оружие по заводам и фабрикам, мобилизуя всех ломовиков. Пролетариат вооружался. Это не входило в планы заговорщиков. Войска, верные Временному правительству, вышли на подавление восстания. Полиция, казаки – все против рабочих.

С колокольни Александровского собора дробно стучал пулемет. Пули веером поливали мостовую. Там засели полицейские. Бросок под пулеметы дорого обошелся Путиловской дружине. Залегли, затаились. Федор Силов прижался к углу каменного дома, в серых сумерках пытался поймать на мушку прорезь щитка у пулемета. Стало светлее. Пулемет не смолкал. И вот в эту скороговорку вклинился выстрел охотника. Пулемет смолк. Но снова заговорил, зло, взахлёб. Второй выстрел Силова заставил пулемет замолчать. Дружина бросилась к собору, с ходу взяла его. С колокольни, из окон собора, будто чучела, полетели полицейские… Победа!

– Солдаты идут! Гвардейцы идут! Полк георгиевских кавалеров идёт!

– Федор, к пулемету! Занимай оборону! – подал команду Спирин, размахивая маузером.

И тот пулемет, который только что, как из брандспойта, поливал свинцом рабочих, ударил по цепи гвардейцев. Ударил по славе и гордости России, по тем солдатам, которые, не думая о смерти, защищали от немцев Россию, но сейчас превратились в душителей революции, обманутые и брошенные под пули.

Большевики предупреждали рабочих, что это не та революция, которая даст свободу, мир, хлеб, что после этой революции, буржуазной, буржуазия постарается тут же задушить революционные вспышки. Время для социалистической революции не пришло. Но бои уже шли, жернова продолжали раскручиваться.

Георгиевские кавалеры шли в рост, одни падали, другие тут же занимали место упавших. Шли те, кто заставил царя отречься от престола. Шли, как ходили на парадах, не кланялись пулям. Шли молча, без выстрелов.

Федор бросил пулемет, он был бледен. Вскочил, закричал:

– Стойте, гвардейцы! Негоже русским в русских стрелять!

Но его крик потонул в залпах дружины, в гулком шаге наступавших. Дружина дрогнула и начала отступать. Отступать перед этим жутким молчанием, перед хрупом сапог по мостовой. Отошли, рассосались по улицам и улочкам. А гвардейцы всё шли и шли, печатая шаг по брусчатке, шли, оставляя за собой товарищей по оружию, друзей, шли, чтобы показать свою смелость, дерзость, бесстрашие. Шел цвет, шла гордость России.

Спирин выматерился, закричал:

– Как ты смел бросить пулемет? Ты предатель рабочего класса! Тебя надо поставить к стенке! Становись, гад, пристрелю!

Но Спирина одернули:

– Не тронь, с каждым такое может случиться.

– Будь это полиция аль жандармерия, то не бросил бы он пулемет, но это шли герои. Потому не ори! – защищали Силова.

– Верно. Не трожь Силова. Такая оплошка с каждым может быть.

– Ладно, прости, погорячился. Конечно, жутковато убивать тех, кто час назад был с нами, – согласился Спирин и засунул маузер в кобуру.

И долго-долго Федор Силов видел этих гвардейцев, что падали и падали на мостовую без стонов и криков. От его пуль падали. Просыпался, вскакивал, обливаясь холодным потом. Пытался оправдать себя, но не мог: он убивал героев российских. Смотрел на свои мозолистые руки, тягостно думал: «Что-то тут не так. Царь отрекся от престола, у власти Временное правительство, которое поведет народ к Учредительному собранию, а там, может быть, к миру, хлебу и свободе. Но убивать своих? Ежли такой ценой будут брать власть большевики, то с меня хватит. Может случиться такая бойня, что небу будет жарко…»

Хотя Силов понимал, что своё не отдадут ни капиталисты, ни помещики. Не отдадут свои земли даже деревенские богатеи. Значит, война. Гражданская война, а там смерть знакомых, не исключено, и родных.

«Может быть, правы эсеры, меньшевики, что наш народ еще не готов к социалистической революции, что к этому надо его подготовить, да и не только народ, но и Россию в целом, а уж тогда начинать. А может быть, они правы и в том, что можно взять власть в руки рабочих мирным путем, через Советы рабочих и крестьянских депутатов? Без крови, без бойни… Черт знает, кто прав, кто виноват…», – размышлял Силов, не находя ответа.

Восемь дней и ночей без сна, всё в боях, всё в патрулях. В городе поутихли выстрелы. Но та и другая стороны копили силы. Монархисты готовы были вернуть царя на престол.

Силов со Спириным идут в казармы. Идут смело, идут без оружия, там не может быть противников. Молчат солдаты, угрюмо слушают большевистскую правду о том, что в России разруха, что народ голодует, что в деревнях бабы, старики и дети умирают с голоду, что еще одно усилие – и в Германии тоже вспыхнет революция, а может начаться и мировая революция. Молчат солдаты. Страшно смотреть, когда молчит солдат: знать, затаился, знать, ищет брод в этом огне, в этой коловерти. Никто не знает, куда он шагнет, но каждый знает, что воевать солдаты не хотят.

А с чего хотеть-то? Каждый день – смерти, оброс солдат щетиной, провонял порохом, по́том, вша точит тело, и эти поражения за поражениями… Что Брусиловский прорыв? То капля в море поражений. Нет большей горечи для солдата, как отступление. Потом эти бессмысленные атаки, после которых многие солдаты остаются лежать на ничейной полосе, а кто жив – снова в свои окопы. Что, командирам мало тех смертей, что уже были? Непонятно, что бросок был впустую?

8

Устин Бережнов впервые напился. Размахивая фронтовым маузером, орал:

– Я требую немедленно отправить меня на фронт! Ежли не отправите, то сейчас начну стрелять! Туранов, Ромашка, заходи со спины. Хватит нам воевать с рабочими! Хватит проливать кровь своих братьев! На фронт и только на фронт! Там я знаю, кто мой враг, а кто друг. Здесь я запутался. Не могу стрелять по своим, и баста. В свой полк, и больше никуда! Тотчас же, и без промедления! Ну! – дважды выстрелил в потолок.

Генерал подался назад.

– Успокойся, Бережнов, слышишь, поручик, возьми себя в руки! Не будь бабой. Я тоже войсковой генерал, а не каратель, не жандарм, но если надо, если того требуют интересы России, тогда как?