Распутье - Басаргин Иван Ульянович. Страница 62

– Анархия – дело хорошее, но ты почитай: власть взяли большевики, а не анархисты. Ежли бы взяли ваши, то и слов бы не было, что делать и как быть. Погодим.

Лагутин и Шишканов не стали создавать здесь Советы, вернее, не сладили с ними, зная настроения тайгарей. Здесь осталось то же земство, но с той разницей, что изгнали из земства Рачкина, Мартюшева, Хомина, однако оставили Бережнова. Ковалю же пришлось бежать в тайгу и прятаться по заимкам Степана Бережнова. Его защитниками стали Красильников и Селедкин. Бережнова такой поворот дела удивил, но он не подал виду. Не отказался от высокой чести быть членом земской управы.

Лагутин возражал:

– Бережнов при первом же случае даст нам подножку. Я знаю его настрой, ведаю о его задумках. И, вообще, мне непонятно: то ты воитель против меньшевиков и эсеров, а тут явного анархиста, человека, который мечтает быть царем таежным, взял под свою защиту. Я против.

– Может быть, и я против, но пойми, дружище, не время и не след затевать войну с Бережновым. Здесь главная сила – Бережнов и его дружина. В открытой борьбе нас сломит Бережнов, а в скрытой – мы его. Переманим дружинников на свою сторону – тогда и Бережнов будет никто. А пока, пока с ним надо мириться.

Из тайги вышли дезертиры. Вышли уже не бандитами, а, как называли они себя, победителями. Большинство охотно согласились служить в милиции, влиться в дружины. И здесь Лагутин воспротивился.

– Кто дезертировал раз, тот дезертирует и второй раз. Это не солдаты, а бандиты.

– Выбирать пока не из чего. Двести человек – это уже сила. Та сила, которая на первых порах будет сдерживать порывы Бережнова. Разве ты не видишь, что он тигром затаился и чего-то ждет?

– Вижу.

– Ну, тогда не вороти нос. Хлипкие это друзья, но могут сгодиться.

А скоро пришел Юханька со своим многочисленным отрядом хунхузов, снова подтвердил, что он красный и готов драться за дело красных.

Лагутин только вздохнул. На его вздох ответил Шишканов:

– Не горячись. Юханька, может быть, и сволочь, но в его отряде бо́льшая половина из бедняков. Эти явно будут с нами. Да и прошлое Юханьки, если закрыть глаза на последние годы, не столь уж противно нашему духу. Он защитник бедных, а это уже наш. Нам надо вжиться в его банду, пересортировать кое-кого, отделить уголовщину от настоящих красных, вот и будет тебе как начальнику милиции еще живая сила. Послушать тебя, то надо всех гнать, всем не верить. Я уже был один раз бит, второй раз не хочется. Будем опираться на того, кто с нами.

– Заигрывать и либеральничать с врагами революции?

– Не все враги, есть и друзья, которые еще не знают дороги в этом распутье. Действуй, окружай себя верными друзьями, вживайся в стан врагов, подрывай его изнутри.

А народ затаился, народ чего-то ждал.

И вот народ загудел, зашевелился. В связи с тяжелым положением в снабжении продовольствием промышленных центров были приняты постановления о налаживании снабжения хлебом и другими продуктами, терзаемых голодом рабочих. Из сельской местности нужно было срочно организовать поставки. Шишканов начал. Но как?! На это ответил Степан Бережнов первым своим выступлением. Он почти кричал:

– Значитца, так: пока вас не было, пока у нас была анархия, то бишь порядок, каждый работал, жил и молотил хлеба, зная, что всё это его. Вы пришли, и вдруг оказалось, что всё это ваше. Во, гля, товарищ председатель! Заместа плугов, сеялок, заместо злата и серебра ваша команда выгребла у меня хлеб из амбара, а дала вот эти бумажки. – Бережнов выхватил кипу расписок из кармана, что собрал в Каменке и бросил на стол председателя. – Так вы долго не продержитесь! Набычится мужик и враз сковырнет вашу власть!

Шишканов задумчиво перебирал расписки, что выдали продотряды за хлеб, картошку, мясо.

– Думай, Валерий Прокопьевич, а нет, то я живо выпрягусь! – грозил Бережнов, мягко переступая в теплых унтах.

– Думаю, Степан Алексеевич. А расписки-то ты зря выбросил. Плуги, сеялки… Сейчас пока надобны пули и винтовки. Придёт срок – по этим распискам советская власть всё заплатит. Даже вдвойне.

Бережнов заколебался. Протянул руку к распискам. Но Шишканов прихлопнул расписки ладонью, продолжал:

– Конечно, дать хлеба беднякам для советской власти накладно, но вам-то, Степан Алексеевич, это ничего не стоит. Это та толика, которую вы могли бы просто подарить новой власти. А уж она-то за такой подарок вас не забудет. Может быть, оставите нам на память эти расписки? Когда всё устроится, мы их будем печатать в газетах, хвалить своих помощников.

– Будя мне голову морочить, подай сюда бумаги! Хвалить нас не за что, не пришлось бы хулить, – зло схватил расписки Бережнов, не прощаясь, вышел. Обошел его Шишканов. Дурак, согласился работать с большевиками. Как теперь объяснить своим, что пошел ради корыстных целей: узнать ближе большевиков, а потом им же ударить в спину. А вышло, что они ударили ему в спину. Сонин, Арсё, Журавушка влились в его дружину, колготят народ. Если выступают перед верующими, то говорят, мол, всякая власть дана от бога. Перед беднотой – уже другое, что пришла, мол, ваша власть, потому вам надо держаться не бережновых и ковалей, а большевиков. Бережновых вы знаете. Ковали пташки залётные, а вот большевики – эти взяли власть навсегда. Петьшу Лагутина не узнать, стал чем-то похож на деда Михайло: говорит, будто писаное читает. Ему еще больше верят. А он свои «проповеди» начинает с рассказов о войне, о России, о тех заварухах, которые строят враги новой власти. Обещает каждому сытость, достаток, и больше того, мир и спокойствие на многие лета. Черт! Надо что-то делать.

Вернулся в Божье Поле Федор Козин. Он создал здесь Советы. Бывший староста Ломакин, чтобы это не слишком бросалось в глаза, стал председателем, а Козин – его заместителем. Это потому, чтобы никто не вздумал кричать, мол, Козин захватил власть. Ломакин был вечным старастой, быть ему вечным председателем Совета.

Козин, как только узнал, что пришел с фронта Гурин, его друг, с которым не раз ночевал у таежных костров, сразу же пошел к нему, видя в нем союзника и советчика. И вот уж поистине пути Господни неисповедимы, а человеческие – и того больше: Гурин встретил Козина зло. Хмуро выслушал, чего хотел бы от него Козин, вдруг сорвался на крик:

– Плевать мне на все! Это вы, большевики, учинили анархию в России, через вас все пошло кувырком! Ни армии, ни флота! Случись еще одно вражеское нападение, и каюк нам. Готовы продать пол-России германцу! Но это еще куда ни шло. Я, фронтовик, только ступил одной ногой на порог, а тут твои продотрядовцы, подай им хлеба, масла, яиц. А хрена с маком не хотели бы? А что взамен? Вот эти бумажонки? Только в нужник сходить! Мне раньше, ежели беда, то всё давало Переселенческое Управление, сейчас никто не дает, а брать все охочи. Да берут не спросясь, будто в свой амбар зашли. Это не правительство народа, а правительство грабителей! Всё выгребли, и пожрать нечего. Добро Розов помог, а то хоть зубы на полку. Как жить прикажете, товарищ большевик?

Этот крик, идущий из души, оглушил Козина. Да, Гурин жил богато. А сейчас и дом, и подворье – всё пришло в запустение. Амбар раскрыт настежь, знать, там пусто, не считая голодных крыс. Отошел от его распахнутой поскрипывающей двери и повернулся к Гурину.

– Ты был на фронте, видел голод, сам голодал, теперь такой же голод в городах. Кто городам поможет, как не мы? Сам когда-то говорил, мол, мужик всему голова, мужика надо писать с заглавной буквицы. Если мы не поможем городу, то не смогут рабочие пустить фабрики и заводы, которые бы дали нам плуги, бороны, мануфактуру. Мы – городу, а город – нам. Конечно, это наш недогляд, что у фронтовика выгребли почти всё.

– Не почти, а всё! – хмуро, но уже без прежней озлобленности буркнул Гурин.

– Голодный рабочий – не работник.

– Ежели бы работал тот рабочий, а то только тем и заняты, что митингуют да стреляют. Сучить кулаками куда проще, чем работать. Э, загубите вы Россию, господа большевики! Бунтовал я в пятом, но больше не зовите! Я против вас, потому как разумности не вижу в делах ваших.