Поручик Державин - Бирюк Людмила Д.. Страница 32

— Вам дурно? — как сквозь вату, доносится до него тревожный голос Франке.

— Сейчас пройдет…

— Я принесу вам успокоительную микстуру.

— Нет, доктор… Принесите лучше перо и бумагу!

Когда на прикроватном столике появился чернильный прибор, Державин попросил оставить его одного. Боль не отпускала, и ее нужно было поскорей излить на бумагу. Он инстинктивно чувствовал, что только это может ему помочь. Устроившись за столом, он положил перед собой лист бумаги, обмакнул в чернила перо и стал торопливо записывать слова, которые теснились в голове, терзая ее острыми иглами…

Он писал левой рукой, коряво и криво, и стихи тоже получались корявые, словно топором рубленные. В какой-то момент Державин заметил, что пишет без единой рифмы. Остановился, хотел исправить… но понял, что изящные созвучия неуместны в этой оде скорби. Ее погребальный стих был тяжел, но исполнен подлинного чувства.

Дописав последние строки, Державин почувствовал некоторое успокоение. Боль в душе хоть и не прошла, но слегка утихла. Он перечел свои стихи, не вполне уверенный, что их можно назвать стихами, и сверху поставил: "На смерть генерал-аншефа Бибикова". Пусть нет рифм, пусть неправильные стопы и скопление согласных… Ни единого слова он менять не будет! "Кудряво в горести никто не говорит"… Откуда это? Кажется, из Сумарокова. Державину вдруг вспомнилось, как однажды генерал-аншеф тепло обратился к нему по имени: "Что скажешь об этом, Ганя?"

Тихие слова прошелестели в воздухе, словно принесенные ветром…

Глава 10

ОКОНЧАНИЕ ВОЙНЫ

На должность главнокомандующего правительственными войсками был назначен граф Петр Иванович Панин — младший брат императорского канцлера Никиты Панина. Они были очень похожи внешне. Но в отличие от изворотливого брата-дипломата, Петр слыл грубияном, характер имел тщеславный и своенравный, придворные политесы презирал и был убежден, что добиться успеха можно только решительностью и напором.

Покойного генерал-аншефа Бибикова он не любил, втайне считая соперником в военной карьере. Свое назначение он принял без особой радости — должность досталась ему словно в наследство.

Тем временем Державин покинул лазарет. Рана на руке затянулась, но душевная рана еще долго саднила и ныла. Через несколько дней он получил из Симбирска предписание прибыть к новому командующему, как только будет готов к дальнейшему прохождению службы. Отблагодарив врача, поручик на другой же день выехал в Симбирск, где в то время находился главный штаб правительственных войск.

Дорога заняла не более суток. На почтовых станциях к гвардейскому офицеру все относились с почтением, совсем не так, как в начале войны. Станционные смотрители давали ему лошадей без очереди, а томившиеся в ожидании пассажиры не возражали, понимая, что такова военная необходимость. По этим и по некоторым другим признакам можно было сделать вывод, что в войне наступил перелом и недалек тот день, когда Поволжье и Урал вернутся к мирной жизни. Многие из тех, кто поначалу сочувствовал самозванцу и верил в его великую миссию освободителя, так натерпелись от его "благодеяний", что теперь мечтали лишь об одном: чтобы освободитель был поскорее пойман и предан суду.

Прибыв в Симбирск, Державин, не теряя времени, явился в штаб к главнокомандующему Петру Панину, готовый получить от него поручения. Дежурный адъютант встретил его в приемной с ледяной вежливостью и тут же скрылся за дверью кабинета. Вернувшись, учтиво предложил подождать минут пять. Державин принял слова "пять минут" дословно и стал прохаживаться у двери, не садясь в предложенное кресло. Но через полчаса ожидания все-таки сел: голова закружилась, сказывалась слабость от потери крови.

Прошло около часа, прежде чем в кабинете Панина звякнул колокольчик. Адъютант вскочил, рванулся к начальнику, и вскоре Державин услышал из-за двери небрежное: "Он еще здесь? Ладно, приму!"

Обида кольнула сердце. Разве он добивался этой аудиенции? Разве явился не по личному приказанию самого Панина? Никогда Бибиков не заставлял его ждать в приемной, всегда принимал радушно, как родного и называл "мой герой"!

Но десять лет солдатчины приучили его скрывать личные чувства и во всем строго следовать артикулу. Так было легче переносить тяготы военной службы и усмирять бури душевные.

Войдя в кабинет, Державин увидел двух генералов. Один из них, весьма упитанный, в новеньком мундире при полных регалиях и в тщательно завитом парике сидел за массивным письменным столом и что-то торопливо строчил, брызгая чернилами. Другой — худощавый, без парика, лысоватый со лба, сидел поодаль в кресле. Державин вскинул руку к треуголке:

— Господа генералы, имею честь прибыть в ваше распоряжение! Гвардии поручик Гавриил Державин!

Тот, кто сидел за столом, нетерпеливо махнул рукой:

— Тише! Не на параде! Пфе… Быстро прискакал, поручик! От Пугачева удирал? Шкуру свою спасал? Молчишь? А ведь я все знаю про тебя! Решил стяжать себе славу — Пугачева поймать! Ну и как, поймал?

Не готовый к столь грубому тону, Державин на мгновенье опешил.

— Ваше превосходительство! Я и не предполагал ловить Пугачева самолично. Главнокомандующий Бибиков лишь поручил мне…

Он замолчал, почувствовав, что упоминание о Бибикове вызвало неудовольствие начальства.

— Вы, наверное, хотели сказать "покойный главнокомандующий"? Войсками ее императорского величества ныне командую я, генерал-аншеф Панин! Впрочем, откуда вам это знать, коли вы отсиживали зад в Малыковке?

— Ваше превосходительство! По роду службы я состоял в следственной комиссии и выполнял личные поручения генерал-аншефа.

Панин саркастически усмехнулся.

— Даже не спрашиваю, какие! Отныне сие ведомство переходит под начало Павла Сергеевича Потемкина. Слыхали о таком?

— Верно, кузен Григория Александровича?

Панин не ответил, усмехнулся и обратился к лысому генералу, внимательно слушавшему разговор:

— Заметьте, Иван Иванович, как осведомлены обо всем наши разведчики! — Он помолчал задумчиво, потом снова обратился к Державину: — Поскольку, поручик, вы обо всем и обо всех наслышаны, то, видимо, должны знать и моего гостя?

Державин никогда не видел этого лысого генерала, которого Панин назвал Иваном Ивановичем… И вдруг в памяти пронеслись слова Бибикова, произнесенные в Казани в начале войны: "Эх, если бы прислали Ивана Ивановича Михельсона, моего старого друга…"

И он решил рискнуть.

— Разумеется, знаю, ваше превосходительство! Кто же не знает прославленного полководца, генерала Михельсона?

Панин крякнул, как утка, и рассмеялся. Раздражение, вызванное появлением Державина, слывшего правой рукой Бибикова, стало угасать. "И впрямь толковый офицер", — подумал генерал-аншеф.

Он стал прохаживаться по кабинету, потирая лоб, словно обдумывая что-то. Потом остановился и спросил доверительно, понизив голос:

— Послушай, любезный друг мой, раз ты все и всех знаешь, стало быть, сможешь опознать и Емельку?