Дикая тишина - Винн Рэйнор. Страница 7

– То есть она не выживет в любом случае, вопрос только в том, сколько ей осталось.

– Да.

– Но если вы введете зонд, ее постепенно убьет инфекция. Как скоро, сколько у нее времени?

– Максимум девять месяцев, если ее желудок способен принимать жидкость и если пищеварительная система все еще работает.

– А если не использовать зонд?

– Мы отменим антибиотики и капельницу, пневмония вернется, и из-за неспособности глотать она захлебнется.

– Захлебнется?

– Подавится собственной слюной. Вероятно, она умрет через два-три дня.

Снова эти слова. После того как Моту поставили диагноз, мне месяцами снились связанные с ними кошмары. Я попыталась не допустить их в свое сознание, но они повисли в голове оглушающим шепотом. Захлебнется.

– Но почему? Почему вы отмените антибиотики и капельницу, это же полное безумие?

– Потому что без желудочного зонда она умрет от голода, так что мы вынуждены будем перейти в фазу невмешательства, если только до этого у нее не откажут какие-нибудь еще органы.

– Как вы сами считаете, что нужно делать?

– Мы считаем, завтра или послезавтра нужно вставлять зонд, потому что это следующий шаг. Но решение за вами.

Решение за мной? Я встала, чтобы выйти, и мне пришлось ухватиться за стул; ноги превратились в желе. Он хочет, чтобы я решила, как и когда умрет моя мама.

Я вернулась к ней в палату, она спала. Я попыталась собраться с мыслями, но они мчались слишком стремительно, полвека воспоминаний о сдержанности, контроле и холодности. Как я могу принять решение, не окрашенное нашим совместным прошлым? Мне срочно нужны были воздух, и небо, и ветер, воющий в деревьях, и вороны, которых сдувает с курса, и капли дождя на лице; мне нужно было что-то реальное, я побежала и все не могла остановиться.

Через мокрый луг, который зимой всегда затапливало. Мимо сточной канавы, где я любила лазить и бродить в резиновых сапожках по колено в воде, между земляных берегов, тыкая палкой в норки водяных землероек. Через маленький кирпичный мостик над рекой, где собирались утки-кряквы. Через ворота, где мама выставляла фляжки с чаем жаркими летними днями, когда в поле вовсю шла заготовка сена. За глиняный карьер с гладкими мокрыми берегами, по которым я каталась в диком детском восторге, с ног до головы в грязи. Вверх по холму с гребнем посередине, на котором так весело было подлетать на санках зимой. Туда, где мне было все равно, что теперь это чья-то чужая земля, она никогда и не принадлежала нам. Я бежала и бежала.

В лес. Темная неподвижная тишина сосен. Никакой жизни: ни танцующих ярких листьев летними днями, ни птичьей песни весной. Безмолвие. Я лежала на сухой мягкой земле, сжимая в горстях хрусткие мертвые сосновые иголки, пока стук крови в голове не успокоился. Настоящее; все это было настоящее. Эта земля, эта местность, эти деревья. Настоящее и безопасное.

Спрятавшись в темноте прямых вертикальных стволов, я стала невидима, а мое существование – призрачным. Я всегда находила поддержку и утешение в этих деревьях, разве что раньше они были низкими и пушистыми, а теперь выросли и покачивались на ветру. Что бы ни случилось в моей юной жизни, я приходила сюда, в это дикое место – зверушка, которая смотрит на мир людей, укрывшись за деревьями. Прошла целая жизнь, с самого детства и до пятидесяти с лишним лет, и все эти годы сжались сейчас до размера одного мгновения, одного решения. Глядя сквозь деревья, я видела деревню, раскинувшуюся в долине от старого дома на ферме до маминого коттеджа и кладбища за церковью: весь ее жизненный путь от начала до конца. Моя собственная жизнь тоже была плотно переплетена с этими деревьями и полями. Закрыв глаза, я ощутила ветер в вершинах деревьев, колючесть иголок и слабый запах сосен, который заполнил мою больную голову. Столько потерь. Мне хотелось, чтобы мягкая земля всосала меня в себя и сомкнулась надо мной, укрыла меня от новых утрат.

Понемногу мысли начали успокаиваться, укладываться в голове в послеполуденном затишье. У меня не было выбора; я уже знала, какое приму решение. И однако сама мысль о нем казалась невыносимым предательством. Эта сильная, независимая девяностолетняя женщина гордо рассказывала мне о том, как первой из женщин своей деревни стала носить брюки и как остальные деревенские жители осуждали ее за это. Ее подростковый возраст пришелся на предвоенное время, и тут как раз в деревне появились пьющие, курящие, одетые в брюки девушки из Земледельческой армии [3]. Эти молодые женщины вырвались из рамок своих привычных жизней и ухватились за новый мир, открывшийся им в пустоте, которую оставили после себя ушедшие на фронт мужчины. Мама никогда не говорила об этом напрямую, но у меня сложилось впечатление, что ее ужасала их полная противоположность ее строгому викторианскому воспитанию и в то же время восхищали новые возможности. Одна из женщин-добровольцев особенно сильно повлияла на нее: артистичная, начитанная Глин. Они сдружились, и Глин потом навещала нас всю жизнь, ежегодно появляясь в воротах безо всякого предупреждения в своем фургоне, с кипами книжек для меня и шоколадом для мамы. Она носила короткие прически и мужские пиджаки и, казалось, всегда привозила с собой возможность какой-то другой жизни. Глин проводила у нас день-другой – папа на это время исчезал в полях, возвращаясь домой, только чтобы поесть и поспать. Потом она уезжала. Проснувшись утром, я видела, что ее фургон исчез, и принималась за оставленные мне книги.

С годами количество книг, подаренных Глин, все росло, как и моя способность раздражать маму. Худшим наказанием в ее арсенале было не пустить меня гулять и отправить в комнату, где мне приходилось коротать солнечные дни за чтением. Когда я была маленькой, меня это раздражало, но скоро перестало быть наказанием, и иногда я нарочно учиняла какую-нибудь шалость прямо с утра, чтобы пойти спокойно дочитывать книгу. В другие дни я лазила по деревьям и забиралась в ручьи, с удовольствием вспоминая, что дома меня ждет «Зов предков» Джека Лондона. Либо всегда можно было перечитать «Кольцо светлой воды» [4], «Обитателей холмов» [5] или любую другую книгу, которая переносила меня в места обитания диких зверей. Я начала мечтать о том, как тоже напишу книгу, и вместо чтения стала пробовать писать рассказы. Я представляла, как беру в руки собственную книгу с пингвинчиком на корешке [6]. А потом нашла то письмо, и мечты вместе с книжками пришлось надолго отложить на полку, потому что наступило время жесткой реальности.

В мамином коттедже я отыскала чистую ночную рубашку и полотенце, сложила их в сумку. Теплые носки: ноги у нее постоянно холодные, как лед, нужно взять носки. Но в ящиках шкафа их не было. Вся одежда нашлась, но ни одного носка; я перерыла все по второму разу и под стопкой аккуратно сложенных носовых платочков увидела его – смятый, надорванный конверт. Он выглядел точно так же, как тогда, в детстве. Мама так и не сказала мне, что это было за письмо, так что я продолжала его разыскивать. Годами. Наконец, я отказалась от поисков, решив, что письмо выкинули, но когда мне было двенадцать, случайно нашла его в корзинке с шитьем. Это было как найти тайное захоронение на археологических раскопках: ты знаешь, что вот-вот заглянешь в иной мир, который всегда был рядом, но скрывался от глаз. Надо же, столько лет спустя она все еще хранила это письмо. Мне не нужно было его читать, я давно знала, что там написано, но все равно достала его из конверта. Знакомые слова, всего лишь черные строчки на белой бумаге, но я полжизни размышляла о том, как они повлияли на жизнь моей семьи, окрасив ее новыми красками. Годами я пыталась сложить в голове собственную версию произошедшего и использовать ее как ответ на множество вопросов. Поля, лес, земля, на которой я выросла, – все это нам не принадлежало. Мы были всего лишь арендаторами. Папа хотел знать, как наследуется владение на правах аренды, и в письме как раз содержался ответ на этот вопрос. Аренда не будет передана по наследству; со смертью владельца поместье со всеми фермами и домами будет продано, и аренда закончится. Новый владелец может возобновить ее, а может и не возобновлять. Я не останусь на ферме навсегда – мне придется покинуть ее, искать работу и строить новую жизнь. Узнав об этом, я отложила тетрадки и ручки в сторону; рассказам о диких зверях пришел конец.