Отцы - Бредель Вилли. Страница 56

— Да, отец! — Карл вздохнул. — Знаешь, с тех пор как у меня магазин, я совсем извелся. И потом еще ферейновские дела. Мученик я, да и только.

Хардекопф сел на стул, предложенный ему дочерью.

Тотчас же перед ним поставили чашку кофе.

— Значит, молодоженам живется хорошо? — спросил он еще раз.

— Молодоженам всегда хорошо живется, — уклончиво ответил Карл Брентен.

В это мгновение раздался визг Гермины. Пронзительный, истошный.

Старик Хардекопф высоко вскинул брови.

Что-то глухо грохнуло, потом послышался звонкий удар. Карл Брентен низко склонился над тарелкой. Старый Иоганн, подняв голову и глядя в потолок, прислушивался. Фрида дрожащими руками переставляла на плите какие-то кастрюли.

С треском распахнулась дверь в коридор. Кто-то, спотыкаясь, с шумом выскочил в переднюю. Хардекопф встал и открыл кухонную дверь. В темной передней стоял Людвиг и тер себе лоб.

— Что случилось? — спросил отец.

— А! А! Это ты, ты здесь… Здесь всегда, всегда так дьявольски темно… и я… я… я споткнулся и стукнулся о стенку.

— Что, сильно ушибся? — спросил отец. — Заходи на кухню!

Немного погодя Хардекопф и Брентен пошли подышать свежим воздухом.

— Что ж ты, отец, никогда не придешь взглянуть на мой магазин?

— Людвиг и в самом деле споткнулся?

— Очень возможно. Ты же видел, какая у него шишка на лбу, — ответил Брентен.

— Ну да, я думал, не Гермина ли… Она ведь за минуту до того кричала на него, они, видно, поссорились.

— Ах, знаешь, отец, они часто так беседуют, — солгал Брентен. — Такой уж у нее визгливый голос.

— А как они вообще ладят друг с другом? — допытывался что-то заподозривший отец.

— Да как тебе сказать? — Брентен подыскивал ответ подипломатичнее. — В ее теперешнем положении она, конечно, раздражительна и капризна. Но Людвиг как-то приспособился и умеет ее успокоить. Сейчас же после родов они собираются подыскать себе квартиру и выехать. По-моему, это правильно. Какая же молодая женщина не хочет обзавестись собственным домом? А вообще, где две женщины под одной крышей, там пух и перья летят. Я, конечно, не хочу этим сказать, что и у нас «пух и перья летят», — это я так, к слову.

Они шли по набережной Альстера, направляясь к Ломбардскому мосту. Тихий, теплый августовский вечер привлек на улицы много народу. Верхушки вязов вдоль набережной отсвечивали в сиянии дуговых фонарей матовой желтизной. Воздух напоен был сладкими ароматами, на губах оседала тонкая пыль, поднятая проезжающими экипажами. Женщины подолами своих длинных белых платьев и костюмов тоже взбивали облачка пыли. Мужчины провожали пристальными взглядами тех из них, кто решительным жестом подбирал юбки, открывая башмачок и край чулка. Бесшумно плыли маленькие белые пароходы по Бинненальстеру. Словно ночные светлячки, они скользили по темной воде, в которой отражались луна и огни фонарей.

Да, вот и туннель под Эльбой проложен — чудо техники! — теперь можно обойтись и без паровых паромов. Быстро подвигается и строительство надземной и подземной железной дороги, один за другим появляются огромные океанские пароходы, и там, где недавно разбегались во все стороны тесные улочки и переулки, вырос новый современный город. Взгляд Хардекопфа обращен на центральную часть города, между тем как Брентен залюбовался Аусенальстером, на отдаленном берегу которого можно различить Уленхорстовский ресторан-поплавок — место развлечений богатых гамбургских купцов.

— Чудесный вечер! — Хардекопф запрокинул голову, глядя в безоблачное темно-синее небо, по которому медленно поднималась желто-красная луна.

— Да, — согласился Карл, вспоминая тот декабрьский день, когда они со стариком, вот так же, как сейчас, бродили по этой же набережной. — Если погода продержится, наше осеннее гуляние удастся на славу.

— До этого еще далеко, — сказал Хардекопф. — Вы уже остановились на чем-нибудь?

— Нет еще! Папке непременно хочется съездить еще на Финкенвердер; я предложил Заксенвальд. В воскресенье мы осмотрим окрестности Рацебурга и Мельна.

— Заксенвальд — это неплохо, — похвалил Хардекопф.

— Конечно! Я тоже против близости к воде. Ведь с нами поедут и дети.

— Ну, а что поделывает политика, Карл? — без всякого перехода выпалил Хардекопф.

— Политика? Занимается обманом и торгашеством, — ответил, смеясь, Брентен. — Бетман-Гольвег уж посадит государственную колесницу в болото, можно быть спокойным на этот счет.

— Теперь, Карл, когда у тебя магазин, ты совсем забросишь партийную работу, да?

— Боюсь, что так оно и выйдет, — сознался Брентен. — Но мы остаемся солдатами великой армии, отец. Этого достаточно. А большего ничего и не требуется. Политика — грязный торг. Я предпочитаю торговать сигарами.

— А кто это собирается превращать политику в торговлю? — недовольно спросил Хардекопф.

— Я имею в виду политику как профессию, как кусок хлеба. У меня одно время было такое намерение, теперь-то я могу тебе в этом признаться. Но тут одно из двух: либо ты становишься прохвостом и в лучшем случае полупрохвостом, либо терпишь крах. Я это понял, отец, всю эту музыку постиг. Подальше от политики! Вот единственно разумный лозунг.

— Дорогой Карл! — начал старик Хардекопф почти торжественно. — Я давно уже наблюдаю перемену, происшедшую в твоих взглядах, и она меня очень удручает. Несколько лет назад у тебя были не только самые лучшие намерения, но и самые лучшие возможности. Мне очень хотелось видеть тебя в правлении партии. У тебя были все данные для этого, Карл. Нам нужны молодые люди, свежие, честные, энергичные. Жаль, что ты отошел от политики.

«Неужели он только для этого предложил мне пройтись с ним? — думал Брентен. — Он держит себя так, будто от него зависит распределение должностей в партийном аппарате».

Хардекопф против своего обыкновения говорил долго, и Брентен искоса с удивлением посматривал на него. «Как он постарел за последние годы, — с горечью отметил Карл. — Однако дряхлым стариком его никак не назовешь. По-прежнему прям и крепок, настоящий богатырь, хоть и совсем седой. Но цвет лица нездоровый. Кожа дряблая, морщинистая. Глаза совсем ввалились. Шея высохла, обвисла складками, как у черепахи. Долго не протянет. Ему надо бросить работу на верфях. Ведь глубокий старик! И отчего бы ему не прожить тихо и безмятежно свои последние годы? Он, конечно, отложил кое-что на черный день. Да и сыновья зарабатывают. А он вот все еще печется о партии…»

— Нет ничего неблагодарнее политики!

— Как ты можешь так говорить, Карл, — сказал старик с укором. — Кто ждет благодарности? Разве мы не социал-демократы? Разве у нас нет обязанностей? Идеалов? Неужели все, что было достигнуто, пойдет прахом? У нас мало энтузиазма в борьбе за наше правое дело! Нет той одержимости, которая нужна, чтобы довести его до победы. Больше веры, больше фанатизма! Самое худшее позади. Тебе ведь известны результаты дополнительных выборов? Партия быстро оправилась и собралась с силами. Вот увидишь, как далеко мы шагнем на следующих выборах.

— И без того дел не оберешься, отец. Нельзя поспеть всюду. У меня и магазин, и еще время от времени работа в театре, и…

— …И обязанности распорядителя в «Майском цветке», — подхватил Хардекопф. Он остановился под одним из самых ярких фонарей на Ломбардском мосту и посмотрел Карлу прямо в лицо. — Я был одним из основателей этого ферейна, как тебе известно. Но тебе не известно, сколько раз я его проклинал в душе.

Карл был поражен.

— То есть как так? Вот этого я уж совсем не понимаю…

— Я много лет подряд работал в ферейне, вот так же, как теперь ты, ради того, чтобы побольше да получше развлекать членов ферейна. Пойми: развлекать! Ради того, чтобы они могли провести приятный часок. Часок, когда забываются все заботы и невзгоды. Да, так мы говорили и, что греха таить, говорим и теперь. А что мы сделали для того, чтобы не было этих забот и невзгод? Ведь, казалось бы, это и есть главная задача социал-демократов. Ферейновские дурачки, пивохлебы, кегельные души, обыватели и мещане — вот кем мы стали. В том-то и беда. Увеселения для нас важнее, чем… весь социализм вместе взятый. Это относится не только к тебе, Карл. Это относится ко всем нам, в том числе и ко мне, даже главным образом ко мне.