Переселение. Том 1 - Црнянский Милош. Страница 65

Первой подошла со слезами на глазах Анна. Обняв Павла за шею, она по-сестрински поцеловала его и принялась гладить, как малого ребенка, приговаривая:

— Павел, бедненький! Сердце разрывается на тебя глядючи. Ох! Болят у тебя раны? Очень больно?

Варвара же стояла перед Павлом, широко раскрыв глаза, бледная как смерть, казалось, она вот-вот упадет. В правой руке она держала корзинку с фруктами, не зная, что с нею делать. Наконец, пронзительно вскрикнув, она кинулась к Павлу, поцеловала его совсем не по-сестрински и, не сводя с него глаз, как безумная запричитала:

— Нету счастья! Нету счастья!..

Обе невестки были привязаны к Павлу, но в глазах и в голосе Варвары звучало нечто такое, чего Петр не мог ни понять, ни простить. Любовь Анны была открытая, спокойная, ясная, сестринская, а в любви Варвары таилось что-то пугливое, робкое, но страстное и безумное.

Павел, видимо, ничего этого не замечал и не понимал. Он принялся утешать Варвару, как утешал бы, наверно, сестру, если бы она у него была:

— Не бойся, Шокица, — говорил он. — Не бойся. Ничего они мне не сделают. Ничего со мной не случится!

В семье Исаковичей всем давали прозвища, потому Петр и окрестил католичку жену «Шокицей», так все Варвару и звали. В этом прозвище не было ни презрения, ни тем более религиозной ненависти. Покойная жена Павла приняла православие, а Петр не потребовал этого от своей жены. Среди офицеров Подунавья часто встречались такие смешанные браки, тогда как среди гражданского населения царила религиозная нетерпимость, и никому из штатских в голову не пришло бы жениться на униатке. Юрат обычно говорил: «Как отцу, так и шокацу!» А рассердившись на своих друзей-католиков, замечал: «У вас папа с крестом, а у нас черт с хвостом! Всякому свое!»

Тем временем Анна отошла от Павла, а Варвара, не помня себя, истерически зарыдала. Петр удивленно поглядел на жену, но ничего не сказал.

Много времени спустя братья вспоминали, что Павел в те минуты был среди них самым рассудительным, спокойным и сохранял присутствие духа. Он сидел на табурете и неторопливо потягивал вино из фляги, которую принес Юрат. Просил всех успокоиться и ничего не бояться. Уверял, что может долго продержаться в седле, значит, вынесет и любое путешествие в экипаже или в барке, вытерпит и заточение. Никто в узилище его не пытал. Исаковичей тут слишком хорошо знают, никто бы не посмел его тронуть. И никогда его не повесят. Руки коротки! А если Гарсули решил с ними расквитаться, то сделает это иначе. Не напоказ всему свету. Разошлет их по разным полкам. Ограбит. А его, Павла, отравит, как отравили Рашковича. Даст ему в Осеке или в Вене выпить кофе.

Когда он, посмеиваясь, говорил об этом, Варвара снова вскрикнула.

— Зачем ты, Петр, привел женщин? — обращаясь к брату, спросил Павел. — Видишь, какое доброе сердце у твоей Шокицы. Зачем ей на меня на такого глядеть?

Юрат между тем непрестанно предлагал Павлу выпить:

— Пей, Павел, пей, до парома еще далеко. Если погибнешь, я отомщу. Запомнят кирасиры тот день, когда везли тебя в тюрьму!

Петр сердился на жену, но был слишком горд, чтобы это показывать. Взяв Варвару за руку, он отвел ее в сторонку, усадил и стал успокаивать:

— Разве можно быть такой глупой, Шокица? Неужели ты думаешь, что его тут, прямо у тебя на глазах, расстреляют? Посиди здесь. Утри слезы. Все вы, женщины, завзятые плакальщицы. Негоже при таких обстоятельствах слезы лить!

Потом Павел шепнул братьям, что задумал бежать с барки.

Все снова заволновались, на этот раз ударилась в плач и Анна. Она боялась, что его убьют при попытке к бегству.

Он лишь посмотрел на нее и улыбнулся.

Павел решил бежать сначала в Буду, а оттуда в Вену, чтобы добраться до русского посла графа Бестужева и заручиться его покровительством. От переселения он отказываться не намерен.

Юрат хотел что-то сказать, но передумал и только махнул рукой.

Павел сообщил еще, что уже отправил в Вену деньги. И пусть теперь братья скажут твердо, раз и навсегда, хотят они переселяться в Россию или нет? Если хотят, то он будет просить графа Бестужева выдать паспорта для всех Исаковичей.

Варвара крикнула:

— Павел, мы все поедем с тобой! Я буду тебе сестрою вместо покойной Катинки. Но негоже тебе скитаться по свету вдовцом. Плохо это. Что может быть хуже одиночества? Женись! Будь ты женат, может, ты бы никуда и не поехал.

По примеру Варвары и Анна, в свою очередь, принялась утешать Павла; она заговорила нежно и ласково:

— Послушай, что тебе Анна скажет, мой милый. Ты ведь знаешь, Россия далеко, а у меня малые ребята. Но я за то, чтобы ехать. Если ты твердо уверен, что надо переселяться туда, так и сделаем. Здесь я каждый день умираю от страха, что Юрат кого-нибудь убьет! Пусть пишут там, в Вене, что все мы едем — и дети, и я, и Джюрдже. Я за то, чтобы переселяться. Такая уж я. Куда, спросишь? Куда скажешь.

Юрат, как всегда, яростно махал рукой, когда жена решала что-нибудь за него: он знал, что потом ничего уже не изменишь. Он был потрясен, увидев осунувшегося, усталого Павла со связанными руками; однако, понимая всю опасность затеянного переселения, спохватился:

— Потягался бы я силою и с сотней таких Гарсули, но в этом царстве лицемеров борются только бумагами — здесь побеждают указы, постановления да акты. Как я оставлю беднягу Трифуна? Что с ним тут будет без меня? Грех обманывать человека, у которого шестеро детей. Ну, а если мы поедем и в пути умрет кто-нибудь из Трифуновых детей? Что я скажу Кумрии? Ведь материнское проклятье, Павел, точно жернов на шее! Вот что я тебе скажу. Не слушай женщин! Молчи ты о России, а коли доберешься когда-нибудь до своего Бездушева, шли нам весточку, чтобы тронулся в путь весь наш род. Знаю и я, где собираются в Вене славонцы. Знаю, и где трактир «Ангел» помещается.

Петр не спускал глаз с Юрата и с женщин, потом подошел к Павлу и сказал:

— Слушай меня, каланча, а не женщин и Юрата. Вот так-то!.. Худо, как говорится, жить тому, у кого ничего нет в дому. Ты, Павел, малость оскудел, но ежели тебя гонит в Россию бедность, брось об этом думать! Все, что есть у меня и у моей Варвары, считай своим, как если бы от отца унаследовал! Пусть тебя судят в Осеке, спокойно жди решения суда. Я попрошу тестя обратиться к его сиятельству графу Гайсруку. Они еще узнают, чего мы стоим!

— Дело, мой мальчик, вовсе не в талерах. Беда в том, что тут нам приходится терпеть такой позор. Шевичи, Вуичи, Прерадовичи, Продановичи, Янковичи, Чорбы, Перичи уехали, уехал и Текелия. И что же дальше? Неужто одни мы, Исаковичи, останемся? С владыкой Василием двинулась вся Черногория. В Триесте ждет прибывшая морем беднота с албанской стороны. Митровица битком набита беднотой из Срема. Неужто нам с позором идти на поклон к венецианцам или к австрийским скопцам? Или у тебя, Петр, ворона мозги выклевала?

Покуда Павел говорил, Петр бледнел все больше. Сердито усмехнувшись, он, побелев как полотно, сказал:

— Если ты, каланча, едешь только ради нашей чести и доброго имени, то почему заговорил о талерах? А коли на то пошло, я с тобой: куда ты, туда и я. Все, что мы писали с Шевичем, мне по сердцу, и никто не заставит меня отступиться — ни Гарсули, ни Трифун, ни моя жена. Знай, что, пока есть у меня конь да пистолет, я от своей подписи не откажусь. Чтобы меня выкорчевали из нашего рода? Как бы не так!

Павел встал и обнял брата. Все зашумели, послышались возгласы, а Юрат, точно медведь, заходил вокруг них, махая рукой.

Анна повисла на руке у Павла и, весело смеясь, заворковала:

— Только получим от тебя весточку, Павел, тут же и приедем в Вену, требовать свои права!

Варвара, тоже очень довольная, опираясь на руку мужа, дергала Павла за рукав.

— Сказал, что убежишь, — говорила она, — вот сердце у меня и разрывается! Боюсь, убьют тебя! Неловок ты в жизни, Павел, а все потому, что вдовец. Не улыбнулось тебе счастье, клянусь памятью Катинки. Погибнешь ты один, без жены, мыкаясь по свету. Негоже быть одному. Жена тебе нужна, у вдовца жизнь — горе гореванное.