Переселение. Том 1 - Црнянский Милош. Страница 67

Юрат и Петр Исаковичи с женами стали готовиться к отъезду. По вечерам мужчины, понурясь, сидели в трактире, словно в ожидании вести о смерти родича. Однако хуже всего приходилось четвертому Исаковичу, Трифуну. Он был не только самый из них старший, но и самый бедный и многодетный — было у него шестеро ребят, мал мала меньше. Он не мог остановиться, подобно братьям, в трактире и жил вместе со своими граничарами в Махале. А ко всему еще его жена не только не одобряла переселение в Россию, но и грозилась уехать в Руму к своему отцу, одеяльщику Гроздину. Уже несколько дней супруги не разговаривали друг с другом. Что касается Трифуновых граничар, то Гарсули придумал им работу: возить с Беги и с Тимиша гравий для прокладки шоссе. И велел взимать с них подать за рыбную ловлю на Беге. А тем, кто хочет переселиться в Россию, приказал сносить дома, которые не стоят на одной линии, и строить новые. С тех пор, как Трифуновым солдатам прочли этот приказ, они каждое утро являлись к дому майора и кричали, что не станут таскать ни песок с Беги, ни гравий с Тимиша, а что до рыбной ловли, то пусть их бог избавит от такой рыбалки!

Не будут они платить подати!

Темишварское начальство в ответ на это заявляло, что всем переселяющимся нечего больше делать в Темишваре, пусть-де уезжают в Срем, в Славонию и ждут там, под шатрами, пока Россия не вышлет за ними царские сани!

Таким образом, Трифун в те последние дни мая досыта нагляделся на позор и унижения махалчан, но не в силах был им помочь; он лишь проклинал судьбу за то, что ему приходится быть свидетелем того, как гусары гонят их на Бегу за песком. Каждое утро в село приходили инженеры и землемеры, наблюдавшие за прокладкой шоссе. Они расставляли свои рейки, секстанты, астролябии, нивелиры, теодолиты и приказывали сносить некоторые строения. Являлся и Einnehmer [18], чтобы получить подать за рыбную ловлю.

Он приходил, несмотря на жарищу, всякий день, и его узнавали еще издали по длинному синему сюртуку; такие сюртуки в те времена носили на Рейне и в Лотарингии. Будучи человеком добродушным, он улыбался махалчанам, однако неустанно повторял по-сербски единственное известное ему слово: «Плати!» Махалчане нехорошо поминали бога, вздыхали да охали.

Немец посмеивался и повторял вслед за ними: «О боже, боже!» А вооруженные пистолетами гусары не отставали от него ни на шаг.

Трифун смотрел на все это из своего слепленного из глины дома, стоявшего у околицы Махалы, на пепелище турецкой караулки, от которой остались одни только трубы. Чисто побеленный дом стоял на небольшом холме, его голубые турецкие рамы и стекла в свинцовой оправе были видны издалека.

Летом в доме пахло глиной, зимою стены покрывались подтеками, но махалчане говорили, будто он битком набит дорогой мебелью, а Трифунова жена расхаживает в нем вся увешанная драгоценностями, и именовали они его не иначе как «Трифунов дворец». Позади дома был старый водоем, его выложили камнем, и теперь он служил Трифуну местом для отдыха в саду. В этом сильно запущенном саду сейчас цвели майские розы. Сидя среди цветов, Трифун видел заросшую акацией Махалу, а дальше, над зелеными плацами для учений, — Темишвар с его рвами, башнями, укреплениями и горевшими на солнце окнами домов.

Над барочными домами синело низкое, теплое небо. Плацы с рыжими подпалинами были теперь безлюдны, а камыш у пороховых погребов высок. Хотя эти глубокие погреба были окружены рвами, Темишвар жил из-за них в вечном страхе.

Видел Трифун, как неподалеку от села, на выгоне, паслись стреноженные кони, которые скакали, точно огромные кузнечики, видел он женщин у колодца, что шли, покачиваясь под коромыслом с двумя ушатами, полными воды.

Он всегда питал слабость к женщинам из народа и в молодости этим славился. Впрочем, все Исаковичи в молодости были мастаки по женской части. Только Павел до женитьбы путался с актрисой из Вены, а Трифун предпочитал соотечественниц из окрестных сел.

И выбирал он их именно тогда, когда они шли с коромыслом на плечах, неся полные ведра с водой.

Этот четвертый Исакович родился в 1700 году, еще в Сербии семнадцатилетним юношей вступил в австрийскую армию и участвовал во всех войнах. Сейчас его редко можно было увидеть веселым.

Надежды его на лучшую жизнь рухнули. Он переселился в Срем, построил со своими родичами и священником Теодором село Хртковицы, однако его надежды на лучшую жизнь оказались тщетными. И теперь этот уравновешенный, молчаливый пятидесятидвухлетний человек смотрел на жизнь и переносил любое несчастье с присущей его возрасту меланхолической покорностью. Трудности возникли у него с бывшими граничарами в Махале: хотя их было тут немного, они и слышать не хотели о переселении в Россию и намеревались оказать вооруженное сопротивление даже гарнизону Темишвара, а планы Исаковича считали офицерской блажью. Эти люди требовали вычеркнуть их из списка переселенцев, прежде чем Трифун уедет из Махалы в пехотный полк, в Брод. Они говорили, что в случае чего вернутся обратно в Сербию, то есть в Турцию, что не желают идти к помещикам и быть паорами. Если же темишварцы попытаются их прогнать, то у них, дескать, найдутся и порох и свинец, а там уж видно будет, кому достанутся постолы, а кому оборы. Им-де, кроме жизни, терять нечего, а она уж давно опостылела.

Трифун, боевой офицер, ходивший и на француза и на пруссака в 1744 году, понимал, что их упрямство глупо и приведет оно к беде. В результате солдатских бунтов в Потисье насчитывалось уже несколько убитых граничар и немало разрушенных домов. Опасаясь еще больших бед, горемыка Трифун решил переселиться со своими людьми в здешний военный округ, но они вели себя тут, как в Среме. И потому собирались в последние дни перед его домом и кричали:

— Мы к помещикам не пойдем!

Недовольных возглавлял дальний родич Исаковичей — Меанджич.

Когда начались беспорядки, Трифун все упорнее стал требовать разрешения переселиться в Россию, но Темишвар оттягивал решение, и вот теперь его переводят в пехотный полк!.. Тщетно он твердил своим солдатам, что Австрия в них больше не нуждается. После приезда Гарсули в Темишвар Трифун понял, что переселиться им не позволят. Мыкаясь так вот уже два года в ожидании переселения, страшась каждый раз бунта во время смотров, мучаясь, когда надо было выпрашивать новое обмундирование, Трифун постепенно превратился в седого, желчного человека; он теперь часто, как и его братья, скрипел зубами.

И когда Трифун оглядывал теперь всю свою жизнь, то припоминал лишь несколько счастливых дней и недель.

Несчастье, постигшее Исаковичей в ту весну в Темишваре, беда с Павлом, тюрьма, допросы, а особенно ссора с женою — Кумрией, которая стала неузнаваемой с тех пор, как он задумал переезжать в Россию, — все это окончательно доконало Трифуна.

И вот сейчас жена едет к отцу, а захочет ли она переселиться с ним в Россию или нет, пусть сама решает. Словом, как пресловутая шапка Юсуфа: либо пить, либо шапку купить! Таким-то образом Трифун ныне утратил то, что сирмийские гусары называли умением ориентироваться.

Он бесцельно бродил по дому и возле дома, размышляя над тем, что же ему делать. Поднимался на свой водоем и, пригорюнившись, сидел там, не зная, куда себя девать. Жизнь теряла для него всякий смысл.

Отсюда мы и продолжим наш рассказ.

Разбуженные рано утром, умытые и одетые, дети не плакали. Напротив, Трифун видел, как они, сидя в телеге, весело, словно выводок гусят или утят, выглядывают из соломы. Им было сказано, что они поплывут по воде, по Беге, а это было чем-то необычным — все равно как для взрослых путешествие по морю. Потому они были счастливы, умирали от любопытства и даже не подозревали, что мать, может быть, навсегда покидает их отца.

Заливался только самый младший, еще грудной младенец, которого держала на руках кормилица Стаменка, жена пономаря Цветко Вуцанича.

Эта рослая, грудастая крестьянка с большими черными глазами, первая певунья в округе, любила Трифуновых детей как своих и была им всем матерью. Сейчас она баюкала младшего ребенка. У нее была своя метода: усевшись и прислонясь спиной к стене, она брала ребенка к себе на колени и, часами качая его, пела, пока он не засыпал.