Зултурган — трава степная - Бадмаев Алексей Балдуевич. Страница 6

— Десять лет ты прожил вдали от своего рода, от монастыря, от степи. Из восьми твоих детей в живых остались сын и дочь, — начал выговаривать Нохашку багша. — Мальчик скоро превратится в мужчину. Если ты и дальше будешь вдали от сородичей — забудет он свой язык и, чего доброго, напялит на шею крест… Мой совет тебе — постарайся вернуться в свой род, пока не наступил год барса. Минувшие годы были страшными для всех нас, это правда. Но сейчас люди перебедовали, стада их пополнились, в кибитки пришел достаток.

Слово багши считалось непререкаемым. Нохашк возвратился в степь. Но возвращение для него оказалось роковым. Вскоре после переезда Нохашк заболел и умер. И Церен остался с матерью и сестренкой.

Прежде чем гости переступили порог жилья Нохашков, мальчик счел нужным пояснить:

— Сейчас наш джолум дырявый и невзрачный. Но зато дом, где зимуем, лучше всех. Когда переехали с Дона, отец продал две коровы и сложил мазанку из самана. Этому он научился у казаков. Завтра вы на нее посмотрите. Если не считать кибитки старосты, наш дом самый просторный в хотоне, большой и светлый, на три окна… Только беда вот: сестренка расхворалась… Такая послушная, умная девочка, а не убереглась, схватила простуду. Теперь вот который уже день ничего в рот не берет, кроме воды кипяченой — так велел Богла-багша.

Церен рассуждал о страданиях сестры с озабоченностью взрослого.

— Как зовут твою сестренку? — спросил Вадим.

— Нюдля. Ей восемь лет, — ответил Церен.

— А кто сказал, что она умная?

— Мать говорит, да и все, кто ее увидит.

— Ну, хорошо. Проведи в свой джолум. Я хочу посмотреть сестренку, — сказал Вадим.

— Зачем?

— Он доктор, лечит больных людей, — объяснил Борис.

— Не надо к нам ходить! — испуганно произнес Церен. — Русские доктора могут лечить только те болячки, что на виду. А что внутри человека, доступно лишь священнику. Он знает молитвы.

— Разве ты видел когда-нибудь русского доктора?.. Знаешь, что он может?

— Никогда не видел.

— Зачем глупости повторяешь? — спросил Борис.

— Так всегда говорит Богла-багша. Когда у человека много грехов, у него появляются болезни. Если веруешь в бога, знаешь молитвы и поступаешь, как велит священнослужитель, болезнь отступится сама, уйдет.

Мальчик твердил это как заученный урок.

— Пусть будет по-твоему. Но я все-таки хочу взглянуть на сестренку, — настаивал Вадим.

Церен согласился не сразу:

— Мама заругает.

— Мы скажем, что не ты привел, сами пришли.

— Тогда идемте! — почти обрадовался Церен.

Кибитка Лиджи показалась Вадиму и Борису тесной, неуютной и грязной. Но войдя в джолум Нохашка, они увидели нечто похожее на логово. Справа от входа на кошме лежала и стонала маленькая исхудавшая девочка. Да и можно ли назвать входом узкий лаз, едва прикрытый лохмотьями. Когда гости протиснулись, согнувшись вдвое, пожилая женщина, сидевшая на куче шерсти возле барана, что-то испуганно спросила у Церена. Сын наскоро все объяснил ей, смущенно поглядывая на пришедших.

— О, дярке! [15] Неужто ты послал их нам в помощь! — сказала хозяйка и, сблизив ладони, подняла их на уровень лица, стала благодарить бога.

Вадим подошел к девочке, взял за левую руку, нащупывая пульс, и попросил Церена перевести, чтобы та показала язык.

— Она сама знает русский, — ответил Церен и приказал сестренке: — Ну-ка, Нюдля, открой рот!

Девочка не отзывалась и даже не пошевелилась в ответ.

Вадим приподнял ей веки, заглянул в глаза.

Словно птица, защищающая птенца, мать подскочила к дочери и села у ее изголовья. «Ты пришел помочь или посмеяться над несчастными?» — говорил ее настороженный взгляд.

— Давно ли болеет девочка? Чем вы ее лечите? — спросил Вадим и посмотрел на мать, затем на Церена. Мальчик уже вошел в роль и переводил без запинки.

— Сегодня девятый день, как слегла. Три дня в беспамятстве, не говорит ни слова, — сказала женщина.

Девочка была укрыта большой шубой. Поверх шубы навалено еще какое-то тряпье. Вадим приподнял шубу — пахнуло потом и немытым телом. Матери не понравилось самоуправство гостя. Она снова укрыла дочь. Вадиму стоило большого труда уговорить женщину освободить больную от лишней одежды. Он хотел послушать сердце. К худому тельцу у девочки прилипла тесная матерчатая одежка на многих пуговицах. Камзол сдавливал ей неразвитую грудь, мешал дышать. «Вы же душите своего ребенка», — вертелось у Вадима на языке.

— Если вы не выполните мои указания и будете напяливать на девочку камзол, — сказал он строго, — дочь продержится не больше чем до утра. Нужна вам дочь — слушайте меня! Постараюсь спасти от смерти. Силенок у нее осталось совсем немного.

Слова русского доктора будто ожгли женщину. Она покорно отвела руку от камзола. В голову нахлынули горькие мысли.

«Из восьми детей у меня осталось двое. Девочка одна. Теперь и ее терять? Неужели она заболела оттого, что я раньше времени обрядила ее в красивенький этот камзол? Но кто может сказать с уверенностью, когда следует его надевать?» — думала Булгун. Знала она лишь одно: камзолы девчонки носили с давних времен и сегодня носят. И она носила эту привычную для калмычек одежду с малых лет. Выросла тонкой, узкогрудой, как все. Лет с двенадцати у Булгун начало развиваться тело и расти груди. Булгун как-то сказала об этом матери, на другой же день мать надела на нее сатиновую куцую одежку с длинным рядком пуговиц. В шестнадцать лет ее выдали замуж. В тот вечер, когда привезли ее в кибитку жениха, пришли молодые женщины — родственницы со стороны мужа, сняли с нее камзол, давивший много лет ее грудь и сделавший под мышками глубокие вмятины. Бросили пропахшую всеми потами одежду в огонь, а тугую косу ее разделили надвое и объявили, что с этого дня она женщина.

Нюдля родилась на казацком хуторе Аржанов. Там с малых лет играла она с русскими подружками, ела вволю яблоки и груши и выросла не по годам развитой, стройной, здоровой девочкой. Когда родители возвратились в хотон Чоносов, Нюдля была ростом заметно выше своих сверстниц, крепче их. Хотонские старухи и женщины тотчас приметили это раннее развитие Нюдли, подступились к матери с предупреждениями:

— Булгун, не видишь, что ли: у твоей девочки груди, как у женщины!

— Она еще в куклы играет, — защищалась, как могла, Булгун. Но когда пошла к Богла-багше, чтобы прочитал он молитву против болезни мужа, тот не преминул напомнить в свою очередь:

— Ты, Булгун, говорят, потеряла стыд, распускаешь свою дочь? С этих лет хочешь превратить ее в женщину, нарушаешь калмыцкий обычай?..

А сейчас русский врач говорит, что камзол чуть не задушил ее дочь! Но, может, Богла-багша сказал бы то же самое, если бы видел, как ее девочке плохо?

— О, будда… — проговорила Булгун и принялась стаскивать камзол.

Вадим взглянул на Бориса, и тот быстро вышел.

— Церен, тебя Бергяс зовет, — послышался со двора мальчишеский голос.

— Подожди, Церен, — забеспокоилась мать. — Зачем староста может тебя позвать в эту пору? Всех ли телят ты пригнал? Может, они в степи с коровами смешались, молоко сосали? — Булгун со страхом смотрела то во двор, то на разметавшуюся в бреду Нюдлю.

Вадим хоть и не понимал, о чем говорят мать и сын, но тревога их передалась и ему.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Бергяс проснулся, открыл глаза. Он хотел встать, но голова тянула вниз, будто чугунная. Все тело ныло, как у человека, впервые косившего день-деньской. В отверстие для дымохода и боковые щели кибитки пробивались солнечные лучи. Кровать жены, стоявшая слева от входа, была уже убрана. У Бергяса пересохло в горле, но ему лень было встать, чтобы взять со стола кувшин с кумысом. Да и вставать ему не пришлось. В кибитку вошла женщина лет тридцати пяти. Она была по-утреннему свежа, будто цветок, омытый росой. Продолговатое белое лицо, черные лучистые глаза, густые брови, ямочка на левой щеке и тонкая, как у молоденькой девушки, талия. Это была Сяяхля, жена Бергяса. Она поставила ведро с молоком справа от входа, гибко выпрямилась, прошлась по кибитке легкой походкой.