Окаянные - Белоусов Вячеслав Павлович. Страница 28

Подобное уже случалось. Ошарашенный тайным предупреждением впервые, Верховцев не отказал себе в удовольствии отследить чужака и взъерепенился, узнав вояку из комиссариата, но его утихомирили сверху, — сведения, вытягиваемые Гертрудой у пьяного забулдыги в постели, были ценнее его необузданных чувств. Гертруда ждала его реакции, а потом догадалась, что выиграла затеянную игру. Для тех, кому они подчинялись оба, она перестала быть пешкой, и теперь уже сама могла диктовать свою волю Верховцеву, хотя чуяла — долго это не протянется, Лев не тот, кто так просто сдаёт позиции.

Мудрая женщина не ошибалась, Верховцев, недолго переживал проигрыш; перемалывая допущенные промахи, он оценил по достоинству тщательно скрываемые от него способности бывшей любовницы, однако даже малейшей мысли уступать ей не мелькнуло в его сознании. Он затаился и ждал её ошибки.

Когда же всё-таки распахнулась калитка и прислуга, провожаемая дворовым псом и помахивая пустой сумкой, появилась у дома, передать записку ей не составило труда. Объяснять что-либо не было нужды, он лишь прижал палец к своим губам и надвинул брови. Времени было потеряно достаточно. Льву Соломоновичу следовало спешить в контору.

За стеной били. Поспешая от дежурки по тёмному пустому коридору, Верховцев ясно различал глухие, время от времени повторяющиеся крики вперемешку со стонами и матом, пока не прихлопнул дверь кабинета.

— Спрашивали тебя, — вместо приветствия хмуро, не отрывая голого черепа от бумаг, буркнул Ксинафонтов, сосед по столу напротив.

— Луговой?

— Осинский, — поморщился тот, кивнул на дверь начальника и, опережая сунувшегося было к ней Верховцева, зло добавил: — У руководства он. Куревом не богат?

— А вы что так? — протянул раскрытый портсигар Верховцев. — Что-то у вас всё?..

— С утра катавасия! — крякнув, поднялся лысый здоровяк, поводил затёкшими могучими плечами, задымил папироску от поднесённой спички. — Наш балбес из новеньких… Как его? Хвостов!

— Чернохвостов.

— Вот-вот. Этот Чёртов хвост чуть ли не всю команду с парохода в контору приволок. И подранка малого сюда же вместо больницы. Такой трезвон подняли! Уж не знаю, спасут ли врачи, крови много потерял, пока туда-сюда.

— Это кто же? Не из заводских парнишка?

— Он самый. Голова напрочь!

— Простите, Игнат Ильич, прострелили?

— Какой там. Сам себе голову чуть не снёс. Свалился по трапу и об железяку шарахнулся.

— Но вы сказали…

— Ничего я не говорил. Застреленного или застрелившегося… А, чёрт! В общем, труп нашли уже в каюте капитана. В шкафу. Вроде как припрятанный. Канючился, канючился с ним этот Чёртов хвост, не отматери его сам Михалыч, припёр бы и его в контору. — Ксинафонтов закинул лапу за лысину и завозил ею, словно в поисках волос. — Это что же за пополнение? Скажи мне, Соломоныч! Наработаем мы с ними!

Верховцев смолчал, с нескрываемой иронией разглядывая чудаковатого здоровяка. В свободное время по вечерам тот во дворе конторы под шутки и прибаутки сотрудников баловался двухпудовыми гирями. Говорили, что он из циркачей, выступал на арене борцом и гирями публику потешал, а потом пристроился в артель к портовым грузчикам, прослыл среди них "ломом подпоясанным". После революции помогал большевикам громить промыслы рыбопромышленников, а после охранял то, что уцелело. Лишь красные завладели властью, за бандами белых гонялся, после Гражданской в чека оказался как-то само собой. На ликвидацию объявлявшихся в сёлах банд Луговой, председатель ЧК, без него не отправлялся. Кем тот при нём значился — ординарцем, помощником, курьером, как Верховцев при Осинском, никто не знал и не интересовался. Уважали Ксинафонтова, почти как старого большевика Матвея Федякина. Но тот пережил всех бывших до него начальников, рассказывал молодёжи о самом Мироныче, с Кировым знался близко, поэтому пользовался большим авторитетом. Скрипел, скрипел старый, но не гнулся, в пример многим, да загремел внезапно в больницу, а туда только угоди. За доброе слово его любили, умел старик влезть в душу пуще любого комиссара, понимал каждого, кто обращался. Даже струсившего в первой перестрелке отстаивал перед начальством, находил причины и не гнушался ручаться собственной головой. А перед Ксинафонтовым, амбалом волжским, не преклоняться было нельзя из-за другого веского аргумента, у него кулак такой, что… а скольких он из своего маузера укокошил без суда и следствия… Тогда и до Атарбекова их не считали, да и судов никаких не было. Боялись Ксинафонтова, тут про уважение — всё пустое. Лугового тот только признавал и слушался, а бумаг, что ему подсовывал Осинский — за ним формально числился в подчинении агент ГПУ Игнат Ксинафонтов, — терпеть не мог. "Засоряют они мозги, — в минуты особого негодования откровенничал он с Верховцевым, — вот раньше было время, раз-два — и к стенке; не разводили возни с врагами революции и порядка было больше. По улице, бывало, идёшь с маузером, от тебя в подворотни прячутся, а теперь что? Советская власть на дворе, а в деревнях недобитая мразь в банды организуется! Ты же на каждого из них, уже пойманного с винтарём, кучу бумаг строчи. Потеха, а не борьба!"

Эта его "потеха" застряла в мозгах у многих, Осинский, как заместитель председателя по политической части, даже на одном из политзанятий раскричался по этому поводу, разлагает, мол, молодёжь то слово; начинается, мол, с него, вредоносного, а закончиться может скрытым врагом, да ещё в чека. И что же? Выслушал комиссар сам кучу назиданий от Лугового. Тот много прощал Игнату Ильичу, так и обращался к нему по имени и отчеству. То ли возраст уважал, потому как сам был вдвое моложе, то ли заслуги прежние, а может, на то и другие были причины. В общем, пытавшемуся до глубины разобраться во всех их взаимоотношениях Верховцеву было над чем подумать. Подходы к каждому в конторе он искал, но давалось непросто, чекист, что молодой, что с бородой, — народ ушлый, цепляется за всякое ненароком обронённое слово. Уши у них и глаза опасней нагана. Поглядывая на замолчавшего Ксинафонтова, Верховцев размышлял, как того расшевелить на продолжение. Наговорив столько слов, которых от него и за весь день было не услыхать, тот примостился у окна, докуривая папироску. Пускал дым в форточку и что-то додумывал. Прерывать его мыслительный процесс Верховцев опасался, боялся насторожить лишним вопросом, тот, по его мнению, сам должен был подвести черту сказанному.

— Нет, толку от этого Чёртого хвоста не дождёмся, — наконец покачал головой Ксинафонтов, скомкал окурок и зашвырнул его во двор. — Он ещё нам такого натворит от чрезмерного усердия, что взвоет и сам Михалыч. Кстати, кто его к нам рекомендовал, Соломоныч?

— Это вы уж у Марка Эдуардовича поинтересуйтесь сами, раз приспичило, — съехидничал Верховцев. — А что, собственно, непотребного совершено, Игнат Ильич? Товарища Чернохвостова обвинить просто, но он впервые оказался в чрезвычайной ситуации. Кто бы из нашего необстрелянного оперативного состава действовал иначе? Назовите. Вы вот опытный, нюхавший пороху во многих схватках с врагами…

— Меня ровнять с сопляками негоже! — сжал кулачища Ксинафонтов.

— А я бы, уважаемый Игнат Ильич, на вашем месте задумался. И крепко задумался.

— Уж не поучения ли старика Федякина я слышу? — брызнул слюнями тот. — Бегали по поручениям товарища Осинского с портфелем под мышкой и продолжайте себе. Стратег нашёлся!

Как и кулаки, грубая бесцеремонность Ксинафонтова была известна, поэтому Верховцев даже не вспылил.

— А вы всё же задумайтесь. Ленин всегда утверждал: кадры — решающий фактор в борьбе за светлое будущее, кадры решают всё. Надеюсь, товарищу Ленину вы противоречить не станете?

— Поучи меня!

— Я не прав?

— Глупый вопрос.

— Позвольте! Я в подчинении начальника особого отдела, как и вы, Игнат Ильич, и не бегаю, как вы изволили выразиться, а исполняю приказы. А Марк Эдуардович занимается вопросами повышения политической зрелости среди наших сотрудников! Это не менее важно, нежели с шашкой за бандитами гоняться. Что-то их не убавляется! Шашкой да пулей врага не сломить. Головы их, сознание — вот главный наш фронт. Непонимание момента или пренебрежение — признак вредный в наших рядах. Признак, я бы сказал…