Окаянные - Белоусов Вячеслав Павлович. Страница 60

— Глупого Аршака сюда не примазывай, — буркнул Коба. — Я сам ему укорот собирался дать, да не успел.

— А мне, дорогой кацо, удалось поставить точку в его пакостях, которые спать не давали ни мне, ни тебе.

— Это как же? — потянулся задымить трубку Коба. — О чём ты?

— Не увидится Ягода, как ни жаждал, с нашим немым. Так Андриас пусть контуженным для него и останется.

— Ты умеешь объясняться русским языком, чёрт возьми?! Терпение моё имеет границы.

— Не ценишь меня, Коба. Неужели действительно Гринька Каннер преуспел во всём? Чаи подавать, конечно, мне уже поздно…

— Хватит! — хлопнул по столу Коба. — Не заговаривайся! Еврейчик — мелкая шавка. Как он под моими ногами суетится, вижу не хуже тебя! Не ослеп. Погоню скоро. А нам с тобой идти да идти вместе ещё долго. Кто первым упадёт, знать неведомо обоим, но вот тебе моя рука. — Коба вгорячах выставил руку с трубкой и, как ни пытался Назаретян пожать её, ему не удалось, но он изловчился обхватить и сжать локоть Генерального секретаря.

— Навеки с тобой, Иосиф! — выпалил он.

— Так что у тебя? Мозги мои закипают! — высвободив руку с трубкой, жадно вдохнул табак Коба. — Догадался я, про Андриаса что замыслил?

— Нет его больше, — перекрестился Назаретян. — И Ягода, даже если б очень хотел, узнать от него ничего не сможет.

— Ты что это?! — опешил Коба. — Что это креститься у меня вздумал? Нехристь, а туда же?

— Да чёрт с ним! — Назаретян ещё не пришёл в себя от жара протянутой ему руки. — Этот немой Андриас задурил мне мозги напрочь. Но моим тревогам конец. Выбросился он из окна вагона этой ночью… Вдребезги!

— Как же случилось?

— Охранник вместе с ним выпал, и баба, которую везли. Она всё помалкивала, но вдруг подняла крик.

— Уместились? — хитро прищурив один глаз, хмыкнул Коба.

— Что?

— Трое-то в одно окно уместились, спрашиваю.

— В окно я сказал?

— Вроде.

— Оговорился. Дверь он сумел открыть и обоих с собой прихватил.

— За компанию, значит…

— У самоубийц такое не редкость. Хилые они люди, оказывается. В одиночку на тот свет — отваги никакой.

— Ну а отчаянную парочку что ожидает? Поправятся они не скоро?

— Шутишь, кацо, — ухмыльнулся Назаретян. — На таких волкодавах, как Самурай, заживает всё в несколько суток. В "нутрянке" парится им Ягода не позволит, отправит в Центр подготовки ОГПУ — время поджимает. Там ими займутся, а, может быть, и смену им подберут. Я, на месте Ягоды, мозгами бы пораскинул. Уж больно шустрая парочка оказалась. Трещали мои мозги от их вывертов!

— Вот и подскажи ему.

Лишь поздно ночью Лев Давидович Троцкий закончил работу над тезисами к выступлению на ближайшем пленуме ЦК. Недовольный содержанием, ворочался, плохо засыпал; переволновавшаяся Наталья Ивановна несколько раз вставала и подходила к нему с таблетками, но он отнекивался, скрывая раздражение, отворачивался. Жена грустно вздыхала, сочувствуя, поправляла одеяло. Он начинал сопеть носом, затевая игру, она удалялась за дверь, но, помалкивая там, таилась, он начал считать, потом перемножать и складывать цифры, не заметив, как наконец забылся.

Однако с утра снова не заладилось. Пропал аппетит. Из-за стола встал, лишь отхлебнув чаю.

— Ты бы сегодня никуда не собирался, Лёвушка. — Наталья присела к нему на диван, положила руку на колено.

— Надо выбросить всё написанное, — буркнул он. — Всё дрянь! Усатый таракан раскритикует в одну минуту. Всё прочь! Надо работать заново.

— Так уж сразу и выбросить? — посочувствовала она, прижавшись щекой к его плечу. — Позволь мне взглянуть, может…

— Ты? — вспыхнув, не дал он ей договорить, но тут же взял себя в руки, смутившись, потянулся поцеловать.

Она не отстранилась, широко раскрыла всегда чарующие его выразительные глаза, хитро улыбнулась:

— Не забывай, пожалуйста, что я училась в институте благородных девиц, а Ульянов Владимир Ильич не так давно похвалил меня за письмо к нему.

— Бедняжка, — погладил он её по плечу. — Наивное создание. Твои письма к нему в заступничество сотрудников вашего музея, закончились расстрелом Викентия. А ведь личность была незаурядная. Мне довелось знать твоего подчинённого, толковый и умный издатель.

— Я давно их не пишу! — вскочила она и, пряча лицо в ладони, отбежала к окну. — И Ленин в том не виноват. Тебе прекрасно всё известно. ВЧК тогда была неуправляема.

— Эта гильотина такой и остаётся по сей день, но я не укоряю, дорогая. — Он не поднялся вслед, чтобы её успокоить. — Ульянов с некоторых пор не авторитет для некоторых товарищей из Политбюро, а в ГПУ тем более. Там властвуют такие, как Коба, как… Впрочем, достаточно его одного. Вот и на пленуме, где мне необходимо выступить, он приложит все силы, чтобы переманить сомневающихся и ещё верящих в меня на свою сторону. Его голубая мечта заткнуть мне глотку, если ни уничтожить.

— Всё так плохо, дорогой? — Она позабыла про невысохшие слёзы, развернулась, но броситься к нему её что-то удержало.

— Бывало и хуже, — изобразил он подобие улыбки и заспешил в прихожую одеваться.

— Ты что же! — кинулась она следом. — А твой доклад?

— Я допишу его после. Когда возвращусь со свежей головой.

— Уезжаешь?

— Звонил Муралов [116], — приостановился он. — Николай Иванович случайно встретился с Зайцевым из Забо-лотья. Я тебе рассказывал про этого общего нашего знакомого. Чудаковатый прекрасный товарищ. Живёт в селе на реке. Вокруг болота кишат дичью. Сам — заядлый охотник, но там и ягод, и грибов полно. В общем, лесной рай, этим и живёт.

— Ты, гляжу, весь засветился, Лёвушка, — прижалась она к нему. — Тоже заядлый охотник?

— Я что? Я дилетант, — хмыкнул он. — Но пригласят соревноваться — маху не дам.

— Что ж, прямо сейчас и помчитесь в болотный рай комаров кормить?

— Какие комары, Натали? На улице морозом пахнет. Мне у Зайцева валенки придётся просить. У него найдутся. Он мужик запасливый. Завтра, чую, по ледку кое-где бегать придётся. А если из шалаша утку высматривать, без валенок не обойтись.

— Ты уж и тулуп проси, горе-охотник, — улыбнулась она, но глаза тревоги не скрывали. — Ты у меня до первого сурового ветерка — и враз на больничную койку.

— Ну-ну, пошуткуй, антиквар музейный [117], — шутя, похлопал он её по плечу. — Прощаю, перед расставанием.

— Значит, уезжаешь?

— А что время попусту тратить? Не люблю рассусоливать, ты же знаешь. По фронтам в эшелоне гонял, белые не успевали носами водить.

— Там и загубил здоровье, в железном том ящике, — опустила глаза она.

— Ошибаешься, дорогая, это последствия отсидок в царских казематах. Но не грусти, подруга! Мы врагу не кланялись и под снарядами! — бодро накинул он лёгкую шинель. — А уж больничная койка тем более не наша участь. Нам не заказана смерть в постели!

— Да что ты, ей-богу, распетушился, Лёвушка. Уймись. Не люблю я про смерть слушать. Да и не к месту, — нахмурила она бровки.

— Прости. Это я от предчувствия приятной встречи с природой с ума схожу. Язык болтает, обгоняя разум. Прости. Но ведь, правда, дорогая, здесь я всё равно ничего толкового не выстрадаю. А там дичь тебе настреляю…

— Опять ты…

— Наберусь ума-разума, — резво перескочил он с одного на другое. — Там азарт! Охота, это, Натали, такая страсть!..

Глаза его закатились от удовольствия.

— И не жалко убивать?

— Птицу? Она же с неба сама не упадёт. Её поднимать надо да не прозевать, когда на воду сядет. Знаешь, сколько всего придумать надо, чтобы она поверила и попалась?

— А меня в дрожь кидает, Лёвушка, когда слышу такое. Обманом, значит? Не надо мне никаких птичек.

— Работница музея, куда ж тебе…

— Не кичись, пожалуйста. Не вижу отваги в способности заманивать легкомысленных, чтобы лишить жизни. Даже если это и не человек.