Sed libera nos a malo* (СИ) - "Violetblackish". Страница 1

========== Часть 1 ==========

Дьявол — не тот, кто в геенне огненной жарит грешников на костре.

Дьявол — тот, кто в благостной тиши водит пальцем по моей ладони.

Дьявол — это ты.

Дьявол — это я.

— Это не-до-пус-ти-мо! — толстенький палец отца Гюстава тыкал в столешницу и с каждым тычком подбирался все ближе к мэру городка Солантье господину Базилю Роже. — Как вы, месье, могли допустить такое?

Лицо священника пылало праведным гневом.

— Прямо под боком у церкви! Такое непотребство! — Отец Гюстав разошелся и в запале как следует стукнул пухлым кулачком по столу в опасной близости от канцелярского набора.

Мэр аккуратно отодвинул чернильницу на разумное расстояние и сказал примирительно:

— Так ведь городишко совсем маленький. Тут, куда ни ткни, — все прямо под боком у церкви!

Отец Гюстав побагровел и стал похож на спелую вишню в саду у супруги мэра мадам Анаис Роже. Сравнение тем более уместное, поскольку отец Гюстав был весьма маленького роста и имел слабость к выпечке.

— А не надо было их сюда вообще пускать! — вынес он свой вердикт.

— Так ведь они ночью прибыли, — робко ответствовал мэр. — Разбили шатер, и на рассвете уже весь город был увешан афишами. Да и директор цирка очень обходительный человек. С утра зашел, честь по чести представился, заплатил пошлину в городскую казну.

Отец Гюстав, поняв, что его опередили, заложил руки за спину, сцепил пухлые ладошки в замок и предпринял рейд до окна и обратно к столу замершего мэра. Базиль Роже воспользовался этой паузой, чтобы снова оправдаться, удивляясь про себя, почему каждая встреча с отцом Гюставом оборачивается для него всегда одним и тем же — извинениями. Естественно, его извинениями.

— Отец Гюстав, — подал он голос. — По правде, не вижу ничего плохого в том, что жители Солантье немного развлекутся. Ну что в этом, ей-богу, плохого? Это же просто бродячий цирк.

Но отца Гюстава не так-то легко было сбить с пути истинного. В мгновение ока он подскочил к столу мэра и, перегнувшись через него, стал выплевывать господину Роже прямо в лицо:

— Просто цирк? По-вашему, все просто? Ах, ну конечно… Вчера сладкий пирожок, ведь что плохого в маленьком сладком пирожке? Сегодня быстрый взгляд на голую коленку молоденькой прелестницы, всего-то один ничего не значащий взгляд! Завтра поход всем семейством в размалеванный шатер, где кривляются дрянные артисты. Ведь это всего лишь цирк. А что послезавтра?

При этих словах отец Гюстав повернулся и выжидательно уставился на притихшего во время этой пылкой отповеди мэра.

— А что послезавтра? — покраснел мэр, словно его и правда уличили в чем-то постыдном.

— А послезавтра, глядишь, и мелкое воровство, ну что проще стянуть с лотка у зеленщика яблоко? — с готовностью подхватил отец Гюстав, словно ожидал знака. — Потом и прелюбодеяние, ведь жена соседа так зазывно поглядывает, и наконец убийство! Из ревности или ненависти!

— Ну уж… — недоверчиво протянул мэр, но уже в следующую секунду был вынужден вжаться в высокую спинку стула под напором подскочившего к нему священника.

— Шапито! Грех! Содом и Гоморра! Запретить! — выплевывал священник, брызгая слюной, и наконец, решив, что больше ему добавить нечего, круто повернулся на каблуках и вышел из кабинета утирающегося мэра, дабы продолжить свою святую миссию, длившуюся не первый год. Ведь население городка Солантье отец Гюстав, возглавивший приход более десяти лет назад, воспринимал как наказание самому себе за собственные грехи. Пороки, что гнездились в горожанах, не поддавались исчислению: они могли не явиться на службу, могли запросто пропустить причастие и исповедь и, как он сильно подозревал, могли себе позволить улечься спать без молитвы. Но, будучи человеком энергичным, он боролся с их грехами, засучив рукава, без страха вступив в бой с Лукавым за их бессмертные души. Он властвовал на проповедях, словом выжигая в сердцах паствы заповеди божьи, прилюдно клеймил грешников и не гнушался мелким шпионажем, который гордо именовал расследованием, — и все для их же блага. Ни один горшочек паштета, съеденный во время поста, не укрывался от его всевидящего ока. Ни одна вдова, раньше срока снявшая траурное одеяние, не оставалась без порицания. Ни один брачный союз не был допущен без должного освящения. Словом, ничего в городе Солантье не делалось без одобрения отца Гюстава и без его согласия. И, разумеется, он не собирался, сложа руки, смотреть на то, как горожане, чьи бессмертные души были на его личном попечении, вязнут в грехе и разврате, поддаваясь сомнительному удовольствию лицезреть дергающихся, размалеванных паяцев. Поэтому вечером того же дня отец Гюстав, стоя на пороге церкви, наблюдал тяжелым взглядом, как горожане стекаются на вечернее представление. Со стороны желто-красных шатров уже час как доносилась веселая, впрочем, весьма нестройная музыка, плыли запахи сладкой ваты и жареных каштанов, слышались взрывы смеха. Отец Гюстав, мрачный как туча, держал в руке блокнотик в кожаном переплете и тщательно записывал всех, кто проходил мимо в сторону разврата и скверны, вместо того чтобы лишний раз помолиться и лечь спать, как то и положено примерным прихожанам.

Горожане, заприметив мрачную фигуру священнослужителя, ускоряли шаг и склоняли головы, стараясь казаться как можно незаметнее. Они прошмыгивали через церковную площадь как вороватые мыши, понижая голос и прячась, кто как мог. Отец Гюстав же наливался грозным негодованием, поскольку уже через полчаса своего бдения убедился, что поглазеть на бродячий цирк идут практически все, включая малых детей. Не углядел он только старика Арни, которого в прошлом месяце разбил паралич. Отец Гюстав мрачно захлопнул блокнотик, перевязал его бечевкой и решительной походкой отправился к огромному светящемуся изнутри шатру. Врага следовало знать в лицо.

Он появился под сводами шатра как знамение божье — грозный и неотвратимый — и, ни на кого не глядя, сел в первом ряду. Свет погас, и представление началось. Обычное, ничем не примечательное кривляние второсортных актеров, отрабатывающих обязательную программу: дешевые декорации, блестки везде, где можно, подведенные глаза и размалёванные рты. Грудастые жонглёрши, акробаты в обтягивающих трико, шпагоглотатели и выдуватели огня. Выкрикивающие омерзительные сальные шутки клоуны. Кричащая пошлость в каждом движении. Он сидел, прямой как палка, и все впитывал в себя. Пока вдруг грязная арена не погрузилась во тьму, а все прожекторы ударили вверх под купол, сойдясь в одной точке. И вот там, в ярком свете перекрещенных лучей, отец Гюстав увидел Дьявола.

Он ослепительно сиял в своем блестящем костюме. Он был тоненьким и хрупким. Его светлые длинные волосы были завиты и касались плеч. Он смотрел прямо перед собой, а грим, наложенный на лицо, делал его белым и неестественным. Серебристое трико обтягивало как вторая кожа, выставляя напоказ каждую мышцу и развратно обрисовывая пах, но даже дешевая краска на лице не могла скрыть то, что канатоходец очень молод, совсем мальчишка. А еще он был дьявольски, греховно, бесовски привлекателен.

Юноша тронул носком ноги натянутый канат и под вздох толпы скользнул на вибрирующий, как тетива, путь. Музыка смолкла, только скрипка тихонько скулила на одной ноте, словно переживая за канатоходца под куполом. Тот продвигался вперед с рассеянной улыбкой на лице, ни на кого не глядя, лишь на тонкий канат, протянутый через черную бездну, в которую мог сорваться в любую минуту, и, случись это, исчезло бы в один момент все: красота, молодость, гибкость. И внезапно священник понял, что именно ради этого мальчика все, собравшиеся здесь, будут приходить в этот мерзкий цирк снова и снова. Он обернулся, окинул взглядом ряды зрителей, где были сплошь да рядом хорошо знакомые лица, и почувствовал укол ревности. Здесь, в отличие от его проповедей, они не спали. Их глаза были прикованы к маленькой фигуре наверху. Молодой циркач взял их в плен мгновенно и держал их внимание мертвой хваткой. Публика даже дышать перестала и почти ничего, разве что тихое покашливание и шелест газеты, которой нервно обмахивалась в первом ряду бледная от волнения пожилая матрона, не прерывало торжественность напряженного момента.