Долорес Клейборн - Кинг Стивен. Страница 51

— Да, она мертва, — обернувшись произнес он.

— Ага, — ответила я. — Я же сказала тебе об этом.

— Я думал, что она не может ходить, — выдавил он. — Ты всегда говорила мне, что она не может ходить, Долорес.

— Ну что ж, — пожала плечами я. — Кажется, я ошибалась. — Я чувствовала, насколько глупо говорить подобные вещи, когда Вера лежит здесь вот так, но что еще оставалось говорить? В некоторой степени разговаривать с Джоном Мак-Олифом было намного легче, чем с этим тупицей Сэмми Маршаном, хотя бы потому, что я прекрасно понимала, в чем меня подозревает Мак-Олиф. В невиновности заключена одна проблема: более или менее вы не можете отделаться от правды.

— А что это? — спросил он и указал на скалку. Я оставила ее на ступеньках, когда прозвучал звонок.

— А ты как думаешь, что это? — ответила я вопросом на вопрос. — Клетка для птиц?

— Похоже на скалку, — ответил он.

— Очень хорошо, — произнесла я. Мне показалось, что мой голос доносится откуда-то издалека, будто он находится в одном месте, а я абсолютно в другом. — Ты можешь удивить всех, Сэмми, и представить интерес для науки.

— Да, но что скалка для теста делает на ступеньках? — спросил он, и я сразу же увидела, как он смотрит на меня. Сэмми не больше двадцати пяти, но его отец был в той поисковой партии, которая нашла Джо, и я вдруг поняла, что Дюк Маршан воспитал Сэмми и всех остальных своих недоумков с мыслью, что Долорес Клейборн-Сент-Джордж убила своего мужа. Вы помните, что невинный человек всегда более или менее зависит от правды? Когда я увидела, какими глазами Сэмми смотрит на меня, я сразу же решила, что в этот раз лучше менее зависеть, чем более.

— Я находилась в кухне и собиралась печь хлеб, когда она упала, — ответила я.

Еще одно относительно невиновности — любая ложь, которую вы решили высказать, всегда незапланированная ложь, невиновные люди не проводят часы, выстраивая свое алиби, как это сделала я, когда решила, что скажу о том, как пошла на Русский Луг, чтобы наблюдать за затмением, и больше не видела своего мужа. В ту секунду, когда ложь о выпечке хлеба сорвалась с моих уст, я поняла, что это вылезет мне боком, но если бы ты, Энди, увидел его взгляд — потемневший, подозрительный и испуганный, — ты бы тоже солгал.

Он поднялся на ноги и вдруг замер на месте, глядя вверх. Я проследила за его взглядом. То, что я увидела, было моей комбинацией, лежавшей на лестничной площадке.

— Мне кажется, она сняла рубашку, прежде чем упасть, — произнес он, не отрывая от меня взгляда, — Или спрыгнуть. Или сделать что бы там ни было. Как тебе кажется, Долорес?

— Нет, — ответила я. — Это моя рубашка.

— Если ты пекла хлеб в кухне, — очень медленно, как ребенок у доски, затрудняющийся решить задачку по математике, произнес он, — тогда что делает твое нижнее белье на площадке второго этажа?

Я не знала, что ответить. Сэмми спустился на одну ступеньку, потом еще на одну, двигаясь так же медленно, как и говорил, держась за перила и не сводя с меня глаз, и я сразу же поняла, что он делает: увеличивает расстояние между нами. Отступал, потому что боялся, что я могу столкнуть его так же, как, думал он, я столкнула Веру. И именно тогда я поняла, что буду сидеть вот здесь, где и сижу сейчас, и рассказывать то, что рассказываю. Его глаза почти кричали: «Тебе удалось это однажды, Долорес Клейборн, и, судя по тому, что рассказывал мой отец о Джо Сент-Джордже, это, возможно, было справедливо. Но что сделала тебе эта женщина, кроме того, что кормила тебя, предоставила тебе крышу над головой и платила тебе?» Однако еще больше в его глазах было

уверенности, что женщина, толкнув раз, может сделать это и дважды; а если сложится подходящая ситуация, она обязательно толкнет и в третий раз. А если она толкнет недостаточно сильно, чтобы произошло то, что она задумала, то она не станет слишком долго раздумывать, чтобы довести дело до конца другим образом. При помощи скалки из мрамора, например.

— Это тебя не касается, Сэм Маршан, — сказала я. — Занимайся своим делом. Мне нужно позвонить в «скорую помощь». Убедись, что собрал всю почту, прежде чем уйти, иначе тебе не поздоровится.

— Миссис Донован не нужна «скорая помощь», — ответил он, спускаясь еще на две или три ступеньки вниз, все так же не сводя с меня глаз, — и я никуда не уйду. Мне кажется, вместо «скорой» тебе лучше позвонить Энди Биссету.

Что, как ты знаешь, я и сделала. Сэмми Маршан стоял и наблюдал за мной. Когда я положила трубку, он подобрал разбросанные письма (постоянно оглядываясь через плечо, опасаясь, наверное, что я подкрадусь к нему со спины, держа скалку в руках), а потом встал у подножья лестницы, как сторожевой пес, загнавший в угол ночного вора. Мы молчали. Я подумала, что могу пройти через столовую и кухню по лестнице черного хода и забрать комбинацию. Но разве это поможет? Ведь он же видел ее. К тому же скалка все еще лежала на ступеньках, где я и оставила ее.

А вскоре пришел ты, Энди, вместе с Фрэнком, а чуть позже я пришла в наше новое, красивое здание полиции и дала показания. Это было вчера утром, так что, надеюсь, нет необходимости повторять все заново. Ты знаешь, что я ничего не сказала о комбинации, а когда ты, Энди, спросил меня о скалке, я ответила, что и сама не понимаю, как она оказалась там. Это все, что я могла придумать, по крайней мере до тех пор, пока кто-то не пришел и не снял запретную табличку с моих мозгов.

Подписав показания, я села в машину и поехала домой. Все прошло так быстро и спокойно — я имею в виду дачу показаний, — что это чуть не убедило меня, что мне не о чем беспокоиться. В конце концов я не убивала Веру; она действительно упала. Я продолжала повторять это и, когда уже подъезжала к своему дому, была почти убеждена, что все будет хорошо.

Но этого чувства хватило только, чтобы дойти от машины до дверей дома. В них торчала записка. Просто белый листок бумаги, вырванный из блокнота, который некоторые мужчины носят в заднем кармане брюк. «ТЕБЕ НЕ УДАСТСЯ СНОВА ВЫЙТИ СУХОЙ ИЗ ВОДЫ» — было написано в записке. И все. Черт, но этого было достаточно, правда?

Я вошла в дом и с треском распахнула окна в кухне, чтобы выветрить затхлый запах. Я ненавижу этот запах, кажется, теперь в доме пахнет так постоянно, несмотря на то что я ежедневно проветриваю комнаты. И это не только потому, что живу в основном у Веры — или жила, — ну, конечно же, частично и из-за этого тоже; но прежде всего потому, что дом мертв… так же мертв, как Джо и Малыш Пит.

У домов есть своя собственная жизнь, которую они получают от людей, живущих в них; я действительно так считаю. Наш маленький одноэтажный домишко пережил смерть Джо и отъезд двух старших детей на учебу; Селена уехала учиться в Вассар, получив полную стипендию (ее часть денег на обучение, о которых я так волновалась, ушла на покупку одежды и учебников), а Джо-младший поступил в университет в Ороно. Дом выжил даже после известия о том, что Малыш Пит погиб при взрыве казармы в Сайгоне. Это случилось почти сразу после его приезда туда и меньше чем за два месяца до окончания всей этой заварухи. Я видела по телевизору, стоящему в гостиной Веры, как последние вертолеты поднимались в небо над зданием посольства, и плакала, плакала. Я могла сделать это, не боясь того, что она может сказать, потому что в тот день Вера отправилась в Бостон на вечеринку.

Но после похорон Малыша Пита жизнь стала уходить из этого дома; после того как из дома ушли соболезнующие и мы остались втроем — я, Селена и Джо-младший, — мы как бы оказались одни во всем мире. Джо-младший говорил о политике. Он получил работу в городском управлении Мачиаса — не так уж и плохо для юнца, в чьем дипломе об окончании колледжа еще не высохли чернила, — и он подумывал о работе в законодательном органе штата через год-другой.

Селена немного рассказала о курсах, которые она вела в Олбани Джуниор Колледже — это было еще до того, как она перебралась в Нью-Йорк и стала писать для журналов, — а потом и она замолчала. Мы с ней убирали тарелки со стола, и вдруг я почувствовала себя неуютно. Резко обернувшись, я поймала на себе ее потемневший взгляд. Могу сказать вам, что я прочла ее мысли, — видите ли, родители иногда могут читать мысли своих детей, — но дело в том, что в этом не было никакой необходимости; я знала, о чем она думает, я знала, что эта мысль никогда не покидает ее. В ее глазах я прочла те же самые вопросы, что и двенадцать лет назад, когда она разыскала меня в огороде среди бобов и артишоков: «Ты сделала что-нибудь с ним?», и «Это моя вина?», и «Сколько мне еще расплачиваться за это?»