Герои, почитание героев и героическое в истории - Карлейль Томас. Страница 67

Нет, я со своей стороны не назову этого человека лицемером! Говорят, лицемер, переряженный герой, вся жизнь которого – одна сплошная деланность, пустой, жалкий шарлатан, которого пожирала страсть к популярности среди черни. Так ли? Человек спокойно доживает до седых волос и не ищет известности; а затем, благодаря своей безупречной жизни, становится действительным королем Англии. Разве человек не может обойтись без царских карет и одеяний? Такое ли уже на самом деле блаженство, когда вас вечно осаждает масса чиновников с кипами бумаг, перевязанных красным шнуром? Скромный Диоклетиан¹⁶⁰ предпочитает сажать капусту; Джордж Вашингтон, который, во всяком случае, не был уже таким недосягаемо великим человеком, делает то же. Всякий искренний человек, скажете вы, мог бы поступить и поступил бы таким же образом. Да, раз обстоятельства складываются так, что действительная жизнь человека протекает вне государственных дел, – к черту все это!

Обратите, однако, внимание, насколько вождь является лицом, необходимым повсюду, во всех человеческих движениях. Наша гражданская война представляет яркую картину того, в какое положение попадают люди, когда они не могут найти себе вождя, а неприятель может. Шотландцы почти все поголовно были воодушевлены пуританизмом, они единодушно относились к своему делу и горячо брались за него, чего далеко нельзя сказать относительно другой оконечности нашего острова. Но среди них не было своего великого Кромвеля. Они знали одних только жалких, вечно колеблющихся, трепещущих, пускающихся в дипломатию Аргайлей и тому подобных руководителей, из которых никто не обладал сердцем достаточно истинным, чтобы вместить в себе истину. Никто не дерзнул всецело довериться делу истины. Они не имели вождя, тогда как рассеянная по всей стране партия кавалеров имела своего предводителя в лице Монтроза¹⁶¹, самого доблестного кавалера, человека благовоспитанного, блестящего, храброго, в своем роде кавалера-героя.

Теперь посмотрите: на одной стороне есть подданные, но нет короля, а на другой – есть король, но нет подданных. Подданные без короля не могут ничего сделать, а король без подданных может сделать кое-что. Монтроз с горстью ирландцев и диких горцев, из которых немногие умели держать ружье в руках, устремляется, подобно бешеному вихрю, на хорошо обученные пуританские отряды, поражает их удар за ударом, пять раз разбивает и гонит перед собою с поля битвы. Одно время, – правда, на короткий миг, – он завладел даже всей Шотландией. Один человек, но это был человек, и перед ним оказался бессильным целый миллион преданных своему делу людей, среди которых не нашлось, однако, такого человека! Из всех людей, принимавших участие в пуританской борьбе с начала до конца, быть может, один только Кромвель был неизбежно необходимым человеком. Необходимым, чтобы видеть, дерзать и решать, быть нерушимой скалой среди водоворота разных случайностей, – королем среди борющихся, а как называли его последние, королем или протектором, – это не важно.

Однако в этом именно обстоятельстве и видят самое тяжелое преступление Кромвеля. Все прочие его действия нашли себе защитников и, по общему признанию, так или иначе, оправдываются, но роспуск парламента и присвоение протекторской власти – этого никто не может ему простить. Он благополучно достиг уже королевской высоты, был вождем победоносной партии. Но он не мог, по-видимому, сделать своего последнего шага без королевской мантии и, чтобы добыть ее, пошел на верную гибель. Посмотрим, как все это случилось.

Англия, Шотландия, Ирландия лежат побежденными у ног парламента. Что делать дальше – вот практический вопрос, поставленный самою жизнью. Как управлять всеми этими народами, судьбы которых провидение столь чудесным образом отдало в ваше распоряжение? Ясно, что сто человек, оставшихся от Долгого парламента¹⁶² и продолжавших заседать в качестве высшего, верховного учреждения, не могли вечно сохранять за собою власть. Как же следует поступить? Для конституционалистов-теоретиков подобный вопрос не представлял бы никаких затруднений. Но для Кромвеля, прекрасно понимавшего практическую, реальную сторону дела, не могло быть вопроса более сложного. Он обращается с запросом к парламенту, предоставляя ему самому ответить, как он думает поступить в данном случае. Однако солдаты, своею кровью купившие победу, находили, вопреки всяким формулам, что и им также должно быть предоставлено право высказать свое мнение! Мы не желаем, чтобы вся наша борьба увенчалась «каким-нибудь жалким клочком бумаги». Мы полагаем, что евангельский закон, которому Господь предоставил теперь через нас возможность торжествовать, должен быть осуществлен на земле или должно по крайней мере попытаться осуществить его!

В течение трех лет, говорит Кромвель, этот вопрос неизменно предлагался членам заседавшего парламента. Но они не могли дать никакого ответа; они только говорили и говорили… Быть может, такова уж сущность парламентских учреждений; всякий парламент в подобном случае оказался бы бессильным и занимался бы только разговорами. Тем не менее на вопрос нужно и должно было ответить. Вас здесь заседает шестьдесят мужей. Вы стали ненавистны и презренны в глазах народа, обозвавшего вас уже «охвостьем» парламента. Вы не можете далее оставаться на ваших местах. Кто же или что же в таком случае заменит вас? «Свободный парламент», избирательное право, какая-либо конституционная формула в таком или ином роде? Но ведь мы имеем дело не с формулами, а с грозным фактом, который пожрет нас всех, если мы не сумеем ответить на него! И кто это вы, болтающие о конституционных формах, парламентских правах? Вы убили своего короля, произвели Прайдову чистку¹⁶³, изгнали особым законом более сильных, тех, кто не хотел содействовать вашему делу, а теперь вас осталось всего пятьдесят или шестьдесят человек и вы продолжаете заниматься дебатами. Скажите нам, что мы должны делать, но говорите не о формулах, а о действительном, живом деле!

Какой ответ в конце концов дали они, остается темным до сих пор. Даже обстоятельный Годвин¹⁶⁴ и тот признается, что он не может этого выяснить себе. Вероятнее всего, наш бедный парламент все еще не хотел, а на самом деле и не мог добровольно закрыть себя и разойтись, а когда настал действительный момент закрытия, он снова в десятый или двенадцатый раз отсрочил его. Кромвель потерял наконец терпение. Но остановимся на объяснении самом благоприятном, какое только выдвигалось в защиту этого парламента, даже слишком благоприятном, хотя я не скажу, чтобы оно вместе с тем было и правильным объяснением.

По этой версии дело происходило таким образом. В самый трудный момент кризиса, когда Кромвель со своими офицерами резко обособились в одну группу, а пятьдесят или шестьдесят членов парламентского «охвостья» составляли другую, Кромвель вдруг узнает, что эти последние в отчаянии решаются на весьма рискованный шаг. Под влиянием зависти и мрачного отчаяния они готовы, лишь бы только отстранить армию, провести в палате следующего рода билль о реформе. Парламент избирается всею Англиею, страна делится на равные избирательные участки, устанавливается всеобщая подача голосов

и т. д. Весьма и весьма спорное решение, для них же, в сущности, вполне бесспорное. Билль о реформе, всеобщая подача голосов? Как, но ведь роялисты только притихли, они вовсе не уничтожены, они, быть может, даже превосходят нас своей численностью. Громадное численное большинство английского народа всегда относилось безучастно к нашему делу, оно ограничивалось лишь ролью зрителя и затем подчинялось общему ходу вещей. Мы составляем большинство не по числу наших голов, а по своей силе и значению. Таким образом, благодаря вашим формулам и биллям, все добытое нами кровавой борьбой, оружием в руках должно снова погрузиться в пучину забвения, из факта снова превратиться в одну лишь надежду, возможность, и притом в какую маленькую возможность? Но нет! То, за что мы боролись, не только возможное дело, но и достоверное. Эту достоверность мы завоевали милостью Господа и силою своих собственных рук и держим теперь ее вот здесь. Кромвель отправился в упорствующий парламент. Там спешили провести свой билль. Он прервал прения, приказал разойтись и не вступать больше ни в какие обсуждения. Верно ли, что мы не можем простить ему этого поступка? Разве мы не можем понять его? Джон Мильтон, на глазах которого все это совершалось, нашел возможным даже аплодировать Кромвелю. Действительность смела прочь всякие формулы. Я полагаю, что большинство людей в Англии не могли не признавать всей неизбежности такого исхода.