Игра Джералда - Кинг Стивен. Страница 3

Что это все значит? — спросил тогда Джеральд деревянным голосом. Джесси в таких случаях обычно не отвечала; она привыкла, что если он задает подобные вопросы, то они почти всегда бывают риторическими. Суть же их заключалась в подтексте: Ты раздражаешь меня, Джесси. Ты не играешь в мою игру.

На в тот раз, возможно, из-за своего настроя, она решила проигнорировать подтекст и ответить: Это значит, что зимой тебе стукнет сорок шесть, Джеральд, независимо от того, будет у тебя Порше или нет… а у тебя до сих пор тридцать фунтов лишнего веса.

Жестоко, да, но ей нужно было отогнать соблазн, отогнать образ, который стоял у нее перед глазами с того самого момента, когда она посмотрела на фотографию спортивного автомобиля на обложке брошюры, которую дал ей Джеральд. На короткое мгновение она увидела круглолицего, краснощекого мальчика с пробором.

Джеральд вырвал брошюру у нее из рук и гордо вышел, не сказав ни слова. С тех пор тема Порше больше не обсуждалась… но она часто видела ее во взгляде мы-не-забавляемся Джеральда.

Теперь Джесси столкнулась с еще более пылкой версией этого взгляда.

— Ты говорила, что это хорошее развлечение. Твои же собственные слова: Это хорошее развлечение.

Она так говорила? Возможно. Но это была ошибка. Маленькая глупость, и только, маленький глоток застоявшегося бананового лимонада. Конечно. Но как объяснить это все своему мужу, когда он поджимает нижнюю губу, словно Вэби Хью, готовый разразиться гневом?

Она не знала, и поэтому опустила взгляд… и увидела то, что ей совсем не понравилось. Джеральдовская версия мистера Радость ничуть не поникла. По-видимому, мистер Радость не знал, что такое перемена настроения.

— Джеральд, я просто…

— …плохо себя чувствую? Да, ну и заявление! Я специально не пошел на работу! Если мы останемся здесь на ночь, а, видимо, так и получится, то и завтра с утра я туда не попаду. — Он некоторое время поразмышлял, а затем повторил: — Ты же говорила, что это хорошее развлечение.

Джесси стала, как усталый игрок в карты, измученно перебирать в голове возможные оправдания (Да, но сейчас у меня болит голова. Да, но сейчас у меня начались эти чертовы предменструальные боли. Да, но я женщина, и, следовательно, имею право изменять свое мнение. Да, но сейчас, когда мы находимся здесь, в Великом Уединении, ты меня пугаешь, ты, ужасно-прекрасный самец), ту ложь, которая удовлетворила бы либо его заблуждения, либо его эгоизм (и то, и другое часто взаимозаменяемы), но когда попыталась вытащить ту или иную карту, снова заговорил новый голос. Но теперь он впервые заговорил вслух, и Джесси удивилась, что звучит он точно так же, как и у нее в голове: сильно, сухо, решительно.

И так же удивительно знакомо.

— Ты прав… Возможно, я так и говорила, и, возможно, лучше бы было решить этот вопрос до того, как ты повесил на дверь табличку с надписью, что завтра тебя не будет. Я думала, что, может быть, мы немного порезвимся на кроватных пружинах, а затем сядем за стол и спокойно посидим. Может быть, еще повозимся вместе после захода солнца. Как ты считаешь? Ответь мне, я хочу знать.

— Но ты говорила…

Следующие пять минут Джесси на все лады объясняла Джеральду, что хочет снять эти проклятые наручники, но он лишь молча ее слушал. Наконец ее нетерпение переросло в ярость.

— Боже мой, Джеральд, это же перестало быть для меня развлечением почти сразу же, как мы начали, и не будь ты тупым, как пень, ты бы это давно понял!

— Твой ротик. Твой изящный, саркастический рот. Иногда я так устаю от…

— Джеральд, когда ты вобьешь себе что-нибудь в голову, то добрые и спокойные слова до тебя не доходят. И чья в этом вина?

— Ты мне не нравишься, Джесси, когда ты такая. Когда ты такая, ты мне ну ни капли не нравишься.

Ситуация переросла из плохой в действительно ужасную, и самым страшным было то, с какой скоростью это произошло. Неожиданно Джесси почувствовала себя очень уставшей, и на ум ей пришла строка из старой песни Поля Симона: Мне не нужно ни кусочка этой сумасбродной любви. Точно, Поль. Ты, может быть, слишком краток, но точен.

— Я это знаю. И это хорошо, потому что в данный момент вся проблема — в этих дурацких наручниках, а не в том, насколько тебе я нравлюсь или не нравлюсь тогда, когда меняю свое мнение о чемнибудь. Я хочу освободиться от наручников. Ты меня слышишь?

Нет, осознала она с возникшим страхом. Он на самом деле ее не слышит. До него не дошло.

— Ты так чертовски противоречива, так чертовски саркастична. Я люблю тебя, Джесс, но я ненавижу твою дерзость. Всегда ненавидел.

Он провел ладонью левой руки по обиженно надутым губам и расстроено посмотрел на Джесси: бедный, обманутый Джеральд, обремененный женщиной, которая притащила его сюда, в девственный лес, а затем отступилась от своих сексуальных обещаний. Бедный обманутый Джеральд, который не выказывал не малейшего намерения снова взять ключи, лежащие на бюро у входа в ванную комнату.

Обеспокоенность Джесси переросла в нечто иное. Теперь это была смесь гнева и страха, которою на ее памяти она чувствовала только однажды. Когда ей было лет двенадцать, ее брат Вилл разыграл ее во время своего дня рожденья. Это видели все его друзья, и все они смеялись: Ха-ха, удачная шутка, сеньора, я думаю. Для нее, однако, это было вовсе не удачной шуткой.

Вилл смеялся громче всех, так сильно, что принялся ударять ладонями по коленкам, а волосы его растрепались и закрыли лицо. Это были годы царствования Битлов, Роллингов, Сечерсов и всех им подобных, и на голове у Вилла было достаточно волос даже для того, чтобы на них повеситься. Они вероятно, закрыли от него Джесси, поскольку он не подозревал, как она была разъярена… а в нормальной обстановке он тонко улавливал перемены в ее настроении. Он продолжал смеяться до тех пор, пока эмоции совсем не переполнили Джесси и она не осознала, что если немедленно чтонибудь не предпримет, то просто взорвется. Поэтому она сжала маленький кулачок и ткнула им горячо любимого братца в рот, когда он наконец поднял голову, что бы посмотреть на нее. Удар сбил его с ног, словно кеглю, и он по-настоящему разревелся.

Позже она пыталась убедить себя, что он плакал больше от удивления, чем от боли, но даже в двенадцать лет она понимала, что это не так. Она причинила ему сильную боль. Его нижняя губа была разбита в одном месте, а верхняя в двух, и это сделала она. А почему? Потому, что он сделал какую-то глупость? Но ему самому исполнилось — в тот день — всего девять лет, а в этом возрасте все derh глупые. Нет, это случилось не из-за его глупости. Это произошло из-за ее страха — страха за то, что если она не сделает что-то с этим зеленым потоком гнева и смущения, то он

(погасит солнце)

разорвет ее. Правда, с которой она в первый раз столкнулась в тот день, заключалась в следующем: внутри нее есть колодец, вода в нем отравлена, и когда Уильям разыграл ее, он тем самым опустил в него ведро, которое вернулось до краев наполненное пеной и болью. За это она его мгновенно возненавидела, и, видимо, именно эта ненависть и послужила причиной нанесения удара. Этот колодец тогда испугал ее. Теперь, по истечении стольких лет, она обнаружила, что он все еще существует… и все еще раздражает ее.

Ты не сможешь погасить солнце, подумала она не имея ни малейшего представления по поводу того, что это должно означать. И будь ты проклят, если сможешь.

— Я не хочу спорить по пустякам, Джеральд. Просто возьми ключи от этих сраных фиговин и освободи меня!

И тут он произнес то, что так удивило Джесси, что поначалу она даже не поняла смысла сказанного.

— А если нет?

Это было произнесено совершенно незнакомым тоном. Обычно Джеральд говорил грубоватым добродушным голосом, я здесь самый главный, и это очень хорошо для нас обоих, не так ли? провозглашал этот голос, но сейчас он был совершенно иным, низким и мурлычущим. В глазах Джеральда вновь возник блеск — тот самый горячий блеск, который показался Джесси на этот раз ярче сотни прожекторов. Она не видела его отчетливо — его глаза превратились в узкие щелки — но он точно появился. Совершенно точно.