Поцелуй, Карло! - Трижиани Адриана. Страница 4

Мальчики отчаянно тосковали по матери. Они были убиты горем и напуганы. Цепляясь друг за друга, братья крепко держались за руки (чего не делали с тех пор, как одному исполнилось три, а второму – четыре) на палубе «Арджентинии», сказав последнее arrivederci [10] родному дому и даже не представляя, что ждет их впереди. Только Дом будет знать, что Майк плакал у него на плече, и только Майк будет знать, что Дом прошептал: Non ti lascero mai [11]. Может, Дом и поклялся никогда не покидать брата, но все разом позабылось годы спустя, когда один брат решил, что другой брат обжуливает его с клочком земли, которому грош цена в базарный день и который никому из них даром не был бы нужен, если бы отец не завещал его Майку, то ли бездушно предпочтя одного сына другому, то ли по совершенно иной, ему одному известной причине.

Их отец Доменико Микеле Палаццини был талантливым слесарем-монтажником, а еще он был игроком и всю свою жизнь превратил в соревнование, на которое мог сделать ставку, побиться об заклад. Особое удовольствие он получал, стравливая сыновей между собой. Лишенный мягкого воздействия жены, он был настоящим задирой и громилой, и сыновья знали, что выжить рядом с ним можно, только угождая ему.

После смерти старика всем правило золото, а Дом и Майк стали его верными вассалами. Дом не желал вспоминать об отце, а Майк хотел занять отцовское место. Их королевство, включая процветающее дело – такси и весьма скромную недвижимость, теперь было разделено пополам, как выигрыш в покере.

Братья усвоили, что половина чего-то прекрасного – это лишь половина, но озлобление их было таким глубоким, что мешало тужить об утраченном. Они жили через улицу друг от друга – достаточно близко, чтобы Майк мог унюхать аромат воскресной подливки Джо, а Дом – услышать пение Синатры из колонок первоклассного проигрывателя Майка в предрассветный час, но достаточно далеко, чтобы не позволить гневу воспалить честолюбие и попытаться одержать победу над врагом. Долгих шестнадцать лет прошло, но рана была все еще свежа.

Alea iacta est [12].

Акт I

2 мая 1949 г.

Филадельфия

Эльза Палаццини обегала рынок на Девятой улице: продавца рыбы, зеленщика, булочника, мясника и фруктовую лавку. Торговки добродушно переругивались с мальчишками-разносчиками, их голоса то и дело перекрывал стук деревянных ящиков, сброшенных на землю, скрип обрезиненных колес на тележках с товаром, когда те утыкались в прилавки, или оглушительный грохот льда, ссыпаемого в металлические бидоны. Перед одной из лавок продавец с покупателем вели дела с глазу на глаз, sotto voce [14], и лишь язык тела выдавал согласие или недовольство.

Солнце еще не взошло – единственным источником света на рынке под открытым небом были фары фургонов да голые лампочки, болтающиеся под красными в белую полоску торговыми навесами. Эльза проталкивалась сквозь толпу, пока не нашла разносчика, торговавшего свежими цветами. После дождя, шедшего ночь напролет, в воздухе висела зябкая изморось. Эльза продрогла и застегнула жакет на все пуговицы. Одинокая лампочка лениво раскачивалась под ветерком, выбрасывая полосы света на выставку серых ведер, наполненных свежими цветами. Эльза любовалась охапками фиолетовой сирени, желтых нарциссов, розовых пионов, клубами голубых гортензий и букетиками маргариток, пока наконец не нашла то, что искала. Она вытащила пучок перевязанных бечевкой шиповниковых розочек из набитого букетиками ведра. Ледяная вода потекла в рукав, когда она подняла розочки повыше, чтобы осмотреть. Поставив пучок обратно, вытащила другой, потом еще один, пока не отыскала тот, где лепестки были сомкнуты так плотно, что бутоны напоминали розоватые язычки пламени.

– На Майский праздник? – догадался продавец, заворачивая цветы в вощеную бумагу.

Эльза кивнула.

– Вчера все белые розы раскупили. Церковь Богоматери Доброго Совета в этом году выбрала все белое.

Эльза улыбнулась ему:

– Повезло мне. Все мои девочки одеваются в розовое. Кроме Королевы и статуи Девы Марии. И я уже сделала им венчики из белых розочек.

Эльзина речь – правильный английский с легким польским акцентом, – стройная гибкая фигура и врожденное изящество придавали ей толику аристократизма.

– Царица Небесная прежде всего, – сказал продавец.

– Конечно.

Эльза расстегнула кошелек для мелочи и выудила семьдесят пять центов. Пока она расплачивалась, к ним подошла женщина.

– До чего хорошенькие, – сказала покупательница, глядя на розы, которые цветочник передавал Эльзе.

– Благодарю. Здесь всегда самые лучшие и свежие цветы на всем рынке, – подмигнула Эльза продавцу.

– Тогда, может, посоветуете, что выбрать – пионы или нарциссы?

– А что за повод?

– Свадьба.

– Тогда почему бы не взять и то и другое? Да прибавить к ним веточки лавра. – Эльза указала на лоснящиеся зеленые ветки, перевязанные бечевкой.

– Это было бы очень красиво. Вот только не знаю, что скажут женщины в синагоге.

– А какую синагогу вы посещаете?

– Б’Най Абрахам, – ответила женщина. – Слыхали о такой?

– На Ломбард-стрит? – Эльза услышала гудок мужниной машины и помахала ему, а потом снова повернулась к собеседнице: – Мазел тов [15] невесте и жениху. Шалом.

– Шалом. – Женщина проводила Эльзу заинтересованным взглядом.

К тому времени, когда Эльза подошла к машине, Доминик Палаццини III уже выскочил и распахнул перед нею дверцу ярко-желтого такси. Он был высок, под стать супруге, и красив, как кинозвезда, – черноглазый жгучий брюнет, римский профиль, как у Роберта Тейлора [16], и выразительные темные дуги бровей. Эльза чмокнула его в щеку.

– Ну, нашла, что искала?

– Точь-в-точь!

Доминик усадил жену на переднее сиденье такси.

– Чтобы найти то, что нужно, сюда надо приезжать засветло, – заметил он, закрывая за ней дверцу.

И забрался на водительское сиденье.

Эльза придвинулась к мужу и взяла его под руку.

– Давай прокатимся на реку? – предложил он. – Дорога вся наша будет.

Эльза взглянула на часики:

– Малыш скоро проснется.

– Там же Ма.

– Я не люблю пропускать утро с ним.

– Ты ничего не любишь пропускать, Эльза.

Эльза улыбнулась и положила голову на плечо мужу. Так они и ехали до самого дома.

А неподалеку, всего в нескольких кварталах, низкий туман цвета розового шампанского клубился над Монтроуз-стрит.

Южная часть Филадельфии сверкала. Неопрятный ряд домишек покрылся патиной, как морские ракушки, а серый портал швейной фабрики засеребрился в утреннем свете. Разверстые траншеи, пугавшие улицу, недавно перекопанную для прокладки труб, стали не просто канавами, полными грязи, а крепостными рвами с водой, реками, защищающими королевство, которое градостроители нарекли Bella Vista [17].

Ники Кастоне, сжимая под мышкой пакет с завтраком, стоял на ступенях дома 810 по Монтроуз-стрит, где он жил с дядей Домом, тетей Джо и их сыновьями с тех пор, как ему исполнилось пять. Первая на сегодня сигарета болталась в уголке рта, свободной рукой он застегивал медные пуговицы на форменной куртке. Свежая ментоловая струя сигареты «Лаки Страйк» кольнула гортань, наполнила легкие, помогая Ники проснуться. На плече у Ники висел тубус на широком кожаном ремне. Он пристроил его на боку, как винтовку. Ники не просто смотрел, как солнце восходит, озаряя округу, он упивался его безмятежным сиянием. Он видел красоту мира даже там, где ее и в помине не было. Ему казалось, что вот такой особенный свет похож на фату невесты у алтаря, невесты, выдаваемой замуж по расчету, – фата скрывает все недостатки, но сулит чудесную тайну. Ничего плохого в этом нет.