Девочка, Которая Выжила - Панюшкин Валерий Валерьевич. Страница 4

(Фома тем временем у Аглаи в комнате забрался на кровать, не расстилая ее и не раздеваясь, раскинул ноги, и Аглая легла у него между ног и положила голову ему на грудь. Но ей было неудобно. Обычно Аглая удивлялась и радовалась тому, что в любом объятии совпадает с Фомой, как совпадают два кусочка пазла. Но теперь они не совпадали, Аглая не знала, куда пристроить руку, заметила вдруг, что у Фомы жесткие ребра, и, чтобы положить голову ему на грудь, приходилось слишком вытягивать шею. Как будто тень Нары упала на них и запретила совпадать, пока не повзрослеют. Потому что пока никто не умер, ты ребенок, а когда умрет кто-то, кого жалко, – начинаешь взрослеть. И собственное тело не подходит тебе по размеру. Взрослые наклоняются над тобой, но не дарят тебе коробку конфет со словами: «Только после ужина, договорились?», а говорят: «Мои соболезнования, прими мои соболезнования».)

Блям-м-м! Прогремел колокол.

– Хеппи минэт! – провозгласила барменша Маша, двухметрового роста, рыжая, тощая, покрытая веснушками и татуировками.

Она всегда, как только новый посетитель входил в бар, объявляла «счастливую минуту», в течение которой предоставлялась тридцатипроцентная скидка на выпивку. Новички, заслышав ее крик, обычно комически спешили. Елисей не спешил. Он уже знал по опыту, что получит свой виски на сорок седьмой счастливой секунде, а успеть за минуту сделать заказ дважды Машиным клиентам не удавалось никогда.

– Тройной «Талискер» безо льда, – сказал Елисей, забираясь на высокий стул у барной стойки.

– Так все плохо? – Маша не отмеряла виски, наливала на глаз.

– Четверной «Талискер».

– Ого! – Маша запустила стакан скользить по барной стойке, стакан остановился точно напротив Елисея. – Расскажешь, что случилось?

– У дочки лучшая подруга покончила с собой. Молодая девочка.

– Несчастная любовь?

– Не знаю. Может, и любовь.

– Сколько ей было лет?

– Девятнадцать.

Маша отошла к другим клиентам. Елисей достал телефон из кармана и написал Аглае в ватсапе: «Малыш, хочешь, я назначу тебе прием у хорошего доктора, который поможет пережить горе?» Елисей не ждал ответа раньше завтрашнего утра и не осмелился написать слово «психиатр». Но ответное сообщение брякнуло в телефоне мгновенно: «Спасибо, пап, кажется, мне сейчас это и правда нужно».

(Когда Аглая достала телефон, чтобы ответить отцу, Фома поцеловал ее в голову и вдохнул ее запах. Обычно, когда Фома нюхал ее, у него начинало щекотать сначала в груди, а потом в паху, но не на этот раз. На этот раз она пахла, как пахнет вода в вазе, когда завядшие цветы уже выбросили, а воду не успели вылить. Фома не знал этого запаха, у него никто не умер. А Аглая знала, у нее умерла бабушка, правда после долгой и мучительной болезни, так что смерть ее стала облегчением для всех, включая саму покойную. Тогда Аглая почти не чувствовала горя, а только стыдилась, что ничего не чувствует. Но прогорклой водой тогда пах дед, и Аглая запомнила этот запах.

– Расскажи мне что-нибудь, – попросила Аглая.

– Что рассказать?

– Что-нибудь.

– Я придумал новую мышеловку. Берешь большой бак, пятидесятилитровый, надуваешь воздушный шарик, чтобы помещался в бак, но впритык. Кладешь шарик в бак, насыпаешь сверху зерна там или кукурузы. Мыши бегают по шарику, но когда их становится много, одна какая-нибудь протыкает шарик когтем…

– У мышей когти?

– У мышей когти, конечно. И вот одна протыкает шарик когтем, шарик лопается, все мыши падают в бак и не могут вылезти.

– Много их?

– Я снимал ролик на конюшне, их было штук пятнадцать, наверное.

– И что ты с ними потом сделал?

– Отпустил.

Аглая представила, как падают мыши в бак глубиной с пятиэтажный дом по их росту, вспомнила, как папа в детстве читал ей сказку про мышонка Пика, и заплакала. Слезы принесли облегчение. В девятнадцать лет они еще его приносят.)

– В девятнадцать лет, – вернувшаяся Маша доливала Елисею виски теперь уже без всякой просьбы, – я тоже пыталась выпилиться.

– Почему? – спросил Елисей.

– Потому что жизнь – боль. Some are born to sweet delight. Some are born to endless night^[5].

– Где только все эти, которые борн ту свит делайт? Ты хоть одного видела?

– Ну не знаю, нет.

– А почему ты пыталась покончить с собой?

– Потому что. – Маша достала из-под барной стойки миску с крекерами. – Закусывай. Если стараешься соответствовать чьим-то представлениям о тебе, всегда хочется выпилиться.

– А почему потом расхотелось?

– Ушла из монастыря и набила первую татуировку.

– Из монастыря? Ты?

– Ну да. Из регентского училища. Девушка пела в церковном хоре, как ты думал?

Немножко посмеиваясь, Маша рассказала Елисею про монастырь и про побег из монастыря. Про слепую монахиню, над которой все издевались, подставляя подножки, и которая помогла Маше бежать, дала на дорогу денег. Об этом она рассказала. Но не рассказала, что монастырю предшествовало. Как четырнадцати лет от роду, будучи спортсменкой и отличницей, она поехала в спортивный лагерь и там с ней случилась любовь. Предмет любви был мастером спорта и тренером. Прекрасная любовь, великая любовь. Маша этого никому не рассказывала.

И она никому не рассказывала, как пару месяцев спустя ни врач, ни даже мама не спросили ее, хочет ли она делать аборт. Только отец спросил: «Ты хочешь родить или прервать?» – так он спросил, но мама зашипела на него, и он сник. Веселый папа, с которым они на даче таскали большую лейку поливать гортензии и пели во все горло песенку «Лишь бы день начинался и кончался тобой». Он сник. Этого Маша никому не рассказывала. Она никому не рассказывала, что доктор ковыряла в ней кюреткой, как если бы вычищала не плод из молодой женщины, а дерьмо из канализационных труб. А потом медсестра оставила ее одну в палате со словами: «Вот полежи и подумай!» И даже маму к ней не пустили. А за окном была осень, дождь, и в окно стучала голая ветка ясеня. Этого не знал никто.

И только папа знал, что Маша просила его не причинять никакого зла ее любовнику. Что любовник пришел и принес денег. Сказал, что с радостью женился бы на Маше, но, к сожалению, женат. И положил на стол деньги. А Маша видела, что папа хочет убить его, рассечь ему голову кухонным ножом-тяпкой или шведским разводным ключом. И он бы мог, он хорошо умел драться. Но Маша просила папу не причинять ее любовнику никакого зла, и папа послушался. Он только и сделал, что бросил этому мастеру спорта в лицо деньги, которые тот принес. Но не убил, даже не покалечил, даже не ударил. И это убило его. Своего отца, веселого папу, который в детстве привязывал Машу носовыми платками к качелям-лодочкам в парке, чтобы можно было, не боясь сорваться, раскачиваться изо всех сил и горланить «Лишь бы день начинался и кончался тобой», Маша больше не видела трезвым. Он был бессильно пьян даже в тот день, когда дочь уезжала учиться в регентскую школу, в монастырь и тем – как выражалась мать – очиститься, как будто недостаточно было кюретки.

Причиной побега из монастыря было то, что Маша вовсе не чувствовала себя грязной. Поводом была новость о том, что отец умер, безропотно, во сне, так ни разу и не протрезвев. Маша подумала, что папа умер от несовместимой с жизнью потери радости, и решила родить всех детей на свете. Всех, кого даст Бог. Чтобы в доме всегда было шумно. Ничего этого Маша не рассказала Елисею, но воспоминания нахлынули. Закрыв бар и вернувшись домой, она не смогла уснуть.

(И Аглая не смогла уснуть до самого утра. Потому что сон полагается только детям. Сон, в котором паришь, как парят дети в упругом потоке воздуха над аэродинамической трубой в парке развлечений. А потом мама целует тебя и шепчет: «Малыш, пора вставать». Или папа весело кричит: «Малыш, подъем». И они вытягивают тебя из сна, как инструктор вытягивает детей из аэродинамической трубы в парке развлечений. Когда взрослеешь, в аэродинамической трубе сна словно бы кончается воздух – просто проваливаешься в нее и лежишь на дне.)