Мешок с костями - Кинг Стивен. Страница 120
Люди прогуливаются по Улице, протянувшейся вдоль восточного берега озера Темный След, прогуливаются группами и поодиночке, смеются, болтают под бездонным синим небом. Здесь, здесь берет начало эта невидимая паутина. Я смотрю на них и понимаю, что ошибался, принимая их всех за марсиан, жестоких и расчетливых инопланетян. К востоку от залитого солнцем бульвара высится темная громада лесов, холмов и оврагов, где может случиться всякая беда, от подвернутой ноги до неудачных родов, когда женщина умирает, прежде чем доктор успевает приехать из Касл-Рока на своей бричке.
Здесь нет электричества, нет телефонов, нет Службы спасения, здесь не на кого положиться, кроме как друг на друга, и некоторые из них уже не доверяют Господу Богу. Они живут в лесу и под тенью леса, но в летние солнечные дни выходят на берег озера. Они выходят на Улицу, вглядываются в лица друг друга и вместе радостно смеются. И вот тогда они ощущают себя единым целым, составной частью Тэ-Эр. По моей терминологии, входят в транс. Они — не марсиане; просто жизнь их проходит на границе света и тьмы, только и всего.
Я вижу приезжих, поселившихся в «Уэррингтоне», мужчин в белых фланелевых костюмах, двух женщин в длинных теннисных платьях с ракетками в руках. Между ними на трехколесном велосипеде лавирует мужчина. Переднее колесо поражает размерами. Группа отдыхающих останавливается, чтобы поговорить с молодыми парнями из Тэ-Эр.
Хотят узнать, смогут ли они принять участие в бейсбольном матче, который проводится в «Уэррингтоне» каждый вторник. Вен Меррилл, в недалеком будущем отец Ройса, отвечает: «Да, конечно, не думайте, что вас ждет увеселительная прогулка только потому, что вы из Нью-Йорка». Мужчины в белых костюмах смеются, женщины в теннисных платьях следуют их примеру.
Чуть дальше один мальчишка бросает бейсбольный мяч, а другой ловит его самодельной рукавицей. За ними молодые мамы, собравшись кружком, толкуют о своих детях. Мужчины в рабочей одежде обсуждают погоду и урожай, политику и урожай, налоги и урожай. Учитель из «Консолидейтид хай» сидит на сером валуне, который я так хорошо знаю, и терпеливо объясняет урок хмурому мальчугану. Тому явно хочется быть в другом месте и заниматься другим делом. Я думаю, что со временем этот мальчуган станет отцом Бадди Джеллисона. «Ноготь сломался — береги палец», — думаю я.
Вдоль улицы выстроились рыбаки, и у всех приличный улов: озеро изобилует окунем, форелью, щукой. Художник, еще один отдыхающий, судя по накидке и модному берету, поставил мольберт и рисует далекие горы. Две женщины с интересом следят за его работой. Хихикая, мимо проходят девчонки, шепчутся о мальчиках, нарядах, школе. Чудесный, умиротворенный мир. Дивоур имел полное право сказать, что я его совершенно не знаю.
— Он прекрасен, — сказал я, с усилием возвращаясь в 1998 год. — Да, это так. Но о чем ведете речь вы?
— Как о чем? — Дивоур изображает изумление. — Она думала, что может прогуливаться здесь точно так же, как и остальные, вот о чем! Она думала, что может прогуливаться как белая женщина! С ее большими зубами, большими сиськами и заносчивой мордашкой. Она полагала себя особенной, не такой, как все, вот мы ее и проучили. Она хотела, чтобы я уступил ей дорогу, а когда у нее ничего не вышло, посмела дотронуться до меня своими грязными руками и толкнуть. Но ничего, мы научили ее хорошим манерам. Не так ли, парни?
Они одобрительно забормотали, но мне показалось, что у некоторых (а уж у юного Гарри Остера точно) перекосило физиономии.
— Мы указали ей ее место! — продолжил Дивоур. — Ясно дали понять, что она — паршивая негритоска.
Именно это слово повторял он снова и снова, когда они рубили лес в то лето, лето 1901 года, лето, когда Сара и «Ред-топы» стали музыкальной сенсацией для этой части света. Cаpy, ее брата и весь негритянский клан приглашали в «Уэррингтон», чтобы они играли для приезжих; их кормили икрой и поили шампанским… во всяком случае, об этом вешал Джеред Дивоур своей пастве, когда во время перерыва на ленч они ели сандвичи с копченым мясом и солеными огурчиками, заботливо приготовленные их матерями (никто из молодых парней еще не успел жениться, хотя Орен Пиблз уже был обручен).
Однако не ее растущая слава злит Джереда Дивоура. И не приглашение в «Уэррингтон». И расстраивается он не из-за того, что Сара и ее братец сидят и едят за одним столом с белыми, и черные и белые пальцы берут хлеб с одного блюда. В «Уэррингтоне» живут приезжие, а в таких местах, как Нью-Йорк и Чикаго, сообщает он своим молодым и внимательным слушателям, белые женщины иногда даже трахаются с ниггерами.
«Нет! — вырывается у Гарри Остера, и он нервно оглядывается, словно боится увидеть за своей спиной белых женщин, забредших сквозь лес на Боуи-Ридж. — Не может белая женщина трахаться с ниггером! Это уже перебор!»
Дивоур одаривает его взглядом, который красноречивее слов: поживи с мое, и тогда посмотрим, что ты скажешь. Кроме того, ему без разницы, что происходит сейчас в Нью-Йорке и Чикаго. Во время войны он побывал в тех краях, и впечатлений ему хватило на всю жизнь. Да и воевал он не за освобождение негров. Он, Джеред Ланселот Дивоур, не возражал бы против того, чтобы ниггеры гнули спину на хлопковых полях до скончания века. Нет, он воевал, потому что считал необходимым проучить этих заносчивых южан, показать им, что никто не имеет права выходить из игры, если не нравятся некоторые правила. Он воевал, чтобы восстановить справедливость. Они не имели никакого права выходить из состава Соединенных Штатов Америки. Вот он, в меру своих сил, и воздал им по заслугам!
Нет, освобождение рабов ему до фонаря. Плевать ему и на хлопковые плантации, и на ниггеров, которые поют непристойные песни, а их за это угощают шампанским и лобстерами (так Джеред всегда коверкал слово «лобстеры»). Плевать ему на это, если они знают свое место и не разевают рот на чужое.
Но она не желает выполнять это правило. Эта заносчивая стерва все делает по-своему. Ее предупреждали — держись подальше от Улицы, но она не слушает. Она выходит на Улицу, прогуливается по ней в белом платье, словно белая дама, а иногда берет с собой своего сына, с африканским именем и без отца. Его отец небось провел с этой сучкой одну ночь в каком-нибудь стогу в Алабаме и только его и видели. А теперь она вышагивает по Улице, будто имеет на это полное право, хотя остальные стараются ее не замечать…
— Но это же ложь, не так ли? — спрашиваю я Дивоура.
Именно в этом причина злости старика? Ее замечают, с ней разговаривают. Она притягивает людей, может, своим смехом. Мужчины говорят с ней об урожае, женщины показывают своих детей. Более того, дают ей подержать на руках младенцев, а когда она улыбается им, они улыбаются в ответ. Девочки советуются с ней насчет того, как вести себя с мальчишками. Мальчишки, те просто смотрят. Но как они смотрят! Пожирают ее глазами и, полагаю, большинство из них думает о ней, когда запираются в туалете и начинают гонять шкурку.
Дивоур сникает. Он стареет прямо у меня на глазах, морщины углубляются, он превращается в того старика, который сбросил меня в озеро, потому что не терпел, когда ему перечили. Старея, он начинает растворяться в воздухе.
— Вот это бесило Джереда больше всего, так? Сару не отталкивали, ее не сторонились. Она прогуливалась по Улице, и никто не воспринимал ее как негритоску. К ней относились как к соседке.
Я находился в трансе, все глубже погружался в него, добрался уже до потока городского подсознания, который тек, словно подземная река. Пребывая в трансе, я мог пить из этого потока, мог наполнять рот, горло, желудок его водой с холодным металлическим привкусом.
Все лето Дивоур говорил с ними. Они были не просто его бригадой, они были его сыновьями: Фред, Гарри, Бен, Орен, Джордж Армбрастер и Дрейпер Финни, который на следующий год, летом, сломал себе шею и утонул, пьяным, сиганув в Идз-Куэрри. Никто и не подумал, что он покончил с собой, решили, что несчастный случай. В период между августом 1901 года и июлем 1902-го Дрейпер Финни пил, пил много, потому что только так и мог заснуть. Только так он мог отделаться от руки, неотрывно стоявшей перед его мысленным взором, руки, которая высовывалась из воды, а пальцы ее сжимались и разжимались, сжимались и разжимались, пока ты не начинал кричать: «Хватит, хватит, хватит, когда же это закончится!»