Старик Хоттабыч. Голубой человек - Лагин Лазарь Иосифович. Страница 4

– Скажите, пожалуйста, в чём дело? – спрашивал Женя, неутомимо работая локтями.

Но ему никто не отвечал. Все стремились в заветный угол фойе, где, сгорая от стыда, притаился Волька Костыльков. Вскоре толпа разгалделась настолько, что стала заглушать звуки оркестра.

Тогда навести порядок решил сам директор кинотеатра. Он откашлялся и громко произнёс:

– Граждане, разойдитесь! Что вы, бородатого мальчика не видели, что ли?

Когда эти слова директора донеслись до буфета, все бросили пить чай и прохладительные напитки и ринулись посмотреть на бородатого мальчика.

– Я погиб, ой, как я погиб! – тихо шептал Волька, с отвращением глядя на Хоттабыча.

Хоттабычу было не по себе. Он не знал, что делать.

– О мой юный повелитель! – нервно сказал он. – Прикажи, и все эти презренные зеваки будут превращены в прах вместе с этим трижды проклятым кино.

– Не надо, – горестно ответил Волька, и крупные слёзы покатились по его щекам и пропали в гуще его бороды.

Эта новость немедленно стала известна всем окружавшим Вольку.

– Бородатый мальчик плачет, – пошёл шёпот по всей толпе.

Потом лицо Костылькова вдруг просветлело. Он быстро повернулся к старику и сказал ему голосом, дрожащим от радостного волнения:

– Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб, слушай мой приказ!

Старик Хоттабыч низко поклонился и ответствовал:

– Слушаю, о мой повелитель!

По толпе пробежал шёпот:

– Старик кланяется этому мальчишке… Вы слышали: оказывается, старик поклонился в ноги этому бородатому мальчику! Тут что-то неладно! Очень интересно!..

Волька продолжал:

– Я приказываю тебе, Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб: сделай так, чтобы с моего лица пропала эта проклятая растительность.

– Но тебя тогда выгонят из кино, – пытался было возразить старик Хоттабыч. Однако, увидев нетерпеливый жест Вольки, он покорно ответил: – Слушаю и повинуюсь, о красивейший из красавцев!

– Только, пожалуйста, побыстрее! – зло сказал Волька.

– Слушаю и повинуюсь, – повторил Хоттабыч и что-то зашептал, сосредоточенно прищёлкивая пальцами.

Борода и усы на Волькином лице оставались без изменений.

– Ну? – сказал Волька нетерпеливо.

– Ещё один миг, о Волька ибн Алёша, – отозвался старик, нервно продолжая шептать и щёлкать.

Но борода и усы по-прежнему мирно росли на лице несчастного нашего героя.

Старик Хоттабыч безрезультатно пощёлкал ещё немного. Потом, к удивлению и восторгу окружающих, он вдруг повалился на пол и начал, катаясь по пыльному паркету, бить себя в грудь и царапать лицо.

– О, горе мне, – вопил при этом старик Хоттабыч, – о, горе мне! Тысячелетия, проведённые в этой проклятой бутылке, дали себя знать. Отсутствие практики, увы, губительно отразилось на моей специальности. Прости меня, о юный мой спаситель, но я ничего не могу поделать с твоей бородой и твоими усами! О, горе, горе бедному джинну Гассану Абдуррахману ибн Хоттабу!

– Что ты говоришь, Хоттабыч? – спросил Волька, ничего не разобравший в этих неистовых воплях.

И старик Хоттабыч отвечал ему, продолжая кататься по полу и раздирая на себе одежды:

– О драгоценнейший из отроков, о приятнейший из приятных, не обрушивай на меня свой справедливый гнев… Я не могу избавить тебя от бороды и усов… Я позабыл, как это делается!

Волька прямо-таки закачался от обрушившегося на него нового удара. Потом он со злостью дёрнул самого себя за бороду, застонал и, схватив хныкающего Хоттабыча за руку, поплёлся с ним к выходу сквозь вежливо расступившуюся толпу.

– Куда мы направляем сейчас свои стопы, о Волька? – плаксивым голосом спросил старик.

– В парикмахерскую. Бриться. Немедленно бриться!

VII. В парикмахерской

Парикмахерская районного банно-прачечного треста была переполнена клиентами.

В семь часов двадцать две минуты вечера небритый мастер высунул своё распаренное лицо из мужского зала и крикнул хриплым голосом:

– Очередь!

Тогда из укромного уголка около самой вешалки вышел и уселся в парикмахерском кресле мальчик с лицом, наполовину закутанным в какую-то белую тряпочку.

– Прикажете постричь? – галантно осведомился парикмахер.

– Побрейте меня, – ответил ему сдавленным голосом мальчик и развязал платок, в котором были спрятаны его борода и усы.

«Вот что значит работать в душном помещении в такую жару, – подумал с тоской парикмахер. Он решил, что у него галлюцинация. – Доработался! Эх, охрана труда, охрана труда, где ты?»

– Побрейте меня, – продолжал мальчик. – Только как можно скорее.

Парикмахер понял, что это не галлюцинация, сразу повеселел и, ухмыльнувшись, ответил:

– Я бы на вашем месте, молодой человек, не брил бороду, а поступил бы в цирк. Вы бы там с такой личностью смогли вполне свободно заработать бешеные деньги.

– Да брейте же поскорее! – крикнул Волька, опасливо глядя на соседние кресла.

Парикмахер, глупо хихикая, приступил к делу. Но было уже поздно, потому что все присутствующие в парикмахерской заметили необыкновенного клиента. Мастера бросили свою работу и с бритвами и ножницами в руках устремились к креслу, на котором сидел несчастный Волька. Клиенты с намыленными щеками, с наполовину побритыми затылками, фыркая и подталкивая друг друга локтями, бесцеремонно обменивались мнениями насчёт Волькиной физиономии.

Со своей стороны и мастер, польщённый всеобщим вниманием, не нашёл ничего умнее, как отпускать грубые шуточки по поводу необычайного уродства мальчика.

Старик Хоттабыч еле сдерживал себя, опасаясь повредить Вольке своим преждевременным вмешательством.

Но вот уже последняя полоска мыла снята вместе с волосами с Волькиного лица, и мастер сказал, давясь от смеха:

– Напрасно всё-таки изволили сбривать такую ценность. С такой бородой прямая дорога в цирк. А на худой конец, можно прекрасно подработать на любой ярмарке.

В ответ на эту прощальную реплику вся парикмахерская разразилась таким хохотом, как будто было сказано что-то необыкновенно остроумное. И тогда встал со своего места Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб, поднял вверх руки и громовым голосом произнёс:

– Презреннейшие из презреннейших, глупейшие из глупцов! Вы, смеющиеся над чужими несчастиями, подтрунивающие над косноязычными, находящие веселье в насмешках над горбатыми, разве достойны вы носить имя людей!

И он махнул руками.

Через полминуты из дверей парикмахерской выбежали, дробно цокая копытцами, девятнадцать громко блеявших баранов.

VIII. Девятнадцать баранов

Собственно говоря, ничего особенного в парикмахерской не произошло.

Когда разъярённый Хоттабыч начал свою гневную речь и ещё только собирался махнуть руками, Волькин парикмахер, задыхаясь от смеха, гаркнул:

– Это ещё что за чучело гороховое?!

– Ха, ха, ха! Хо, хо, хо! Хи, хи, хи! – грохнула немедленно вся парикмахерская. – Ой, батюшки, уморил! Ай да старичок! Нет, вы на старичка-то посмотрите! Театр, чистый театр!

Хохот стоял такой, что прохожие останавливались, недоуменно заглядывали в окна и двери парикмахерской, собирались кучками у входа и, ещё не зная, в чём дело, смеялись.

– Очередь! – самодовольно провозгласил между тем парикмахер, стараясь перекричать весёлый шум в зале.

Он деловито вытер бритву, положил её в выдвижной ящичек трюмо, обернулся к клиентам и внезапно ослабевшим голосом простонал:

– Ой, мама!

В парикмахерской произошло нечто неслыханное, похожее на дурной сон: все присутствующие, кроме старика Хоттабыча и Вольки, меньше чем в полминуты превратились в баранов.

«Ой, мамочки, что же это такое?» – хотел было прошептать парикмахер-остряк, но изо рта у него на этот раз вылетели не членораздельные слова, а протяжное и пронзительное «мэ-э-э».