Мизери - Кинг Стивен. Страница 67
— Посмотри, Энни, какой я Послушный Парень! — без тени улыбки сказал он.
— Ты самый лучший Послушный Парень в мире, Пол, и ты заслужил целый ряд золотых звезд! Впрочем… погоди. Посмотрим, как тебе это понравится.
Она вышла: Пол посмотрел на календарь, затем на Триумфальную арку. Потом на потолок, на три сплетенные в пьяном танце буквы «В». И наконец взглянул на пишущую машинку и толстую неаккуратную стопку исписанных листов. Прощайте, подумал он, и тут же Энни вошла в комнату с другим подносом.
На нем было четыре блюда: ломтики лимона на одном, тертое вареное яйцо на втором, жареный хлеб на третьем. На четвертом, самом большом блюде лежала
(дрожала)
красная икра.
— Не знаю, — смущенно заговорила она, — нравится тебе это или нет. Не знаю даже, нравится ли это мне. Я никогда этого не пробовала.
И Пол засмеялся. У него болел живот, болели ноги, даже правая рука болела; и скоро, может быть, ему станет еще больнее, так как паранойя Энни заставит ее подумать, что, если человек смеется, значит, он смеется над ней. Но он не мог остановиться. Он смеялся, задыхаясь и кашляя; он раскраснелся, в уголках глаз показались слезы. Эта женщина отрубила топором его ногу, отрезала ему электроножом палец, а теперь принесла ему икру в количестве, достаточном, чтобы заставить поперхнуться африканского кабана. И — чудо из чудес! — на ее лице не было и намека на расселину. Она даже начала смеяться вместе с ним.
Обычно люди обожают икру или терпеть ее не могут, но Пол никогда не испытывал ни того, ни другого чувства. Если он летел куда-нибудь первым классом, стюардесса ставила перед ним блюдце с икрой, он съедал ее и забывал о ней до следующего полета, когда стюардесса снова ставила перед ним блюдце. Но сейчас он с жадностью набросился на икру и все прочее, словно человек, впервые в жизни осознавший, какую важную роль в его жизни играет еда.
Энни осталась к икре равнодушна. Она размазала ложку икры по поджаренному кусочку хлеба, откусила, поморщилась с отвращением и отложила тостик в сторону. Зато Пол поедал икру крайне активно. За пятнадцать минут он срыл половину возвышавшейся перед ним горы. Затем рыгнул, прикрыв рот ладонью, и виновато поглядел на Энни, а та вновь разразилась веселым смехом.
Думаю, я убью тебя, Энни, подумал он и дружелюбно взглянул на нее. Я действительно это сделаю. Может быть, я уйду вместе с тобой — но если и так, я уйду с набитым икрой желудком. Смерть бывает и хуже.
— Это было замечательно, но я больше не могу, — произнес он.
— И не ешь, а то тебя вырвет, — отозвалась Энни. — Это очень калорийный продукт. — Она улыбнулась. — У меня есть для тебя еще сюрприз. Бутылка шампанского… На потом. Когда ты окончишь книгу. Называется — «Дом Периньон». Стоит семьдесят пять долларов! Одна бутылка! Но Чаки Йодер из винного магазина говорит, что это самое лучшее шампанское.
— Чаки Йодер прав, — заметил Пол, подумав, что «Дом Периньон» не в последнюю очередь виноват в том, что он, Пол, попал в этот дом. Помолчав, он добавил:
— Я бы хотел кое-чего еще. Когда закончу.
— Да? Чего же?
— Ты как-то говорила, что сохранила все мои вещи.
— Да.
— Тогда… У меня в чемодане лежала пачка сигарет. Я хочу выкурить одну сигарету, когда закончу.
Ее улыбка пропала.
— Пол, такие вещи не доводят до добра. От них бывает рак.
— Энни, неужели ты думаешь, что сейчас меня будет беспокоить возможность заработать рак?
Она не ответила.
— Я хочу одну-единственную сигарету. Каждый раз, когда я заканчивал книгу, я откидывался на спинку кресла и выкуривал сигарету. Поверь, у такой сигареты отличный вкус, даже лучше, чем у самого роскошного обеда. По крайней мере так было раньше. Сейчас, наверное, меня замутит после сигареты и будет пучить живот, но мне нужна эта связь с прошлым. Ну как, Энни? Сыграй честно. Я играл честно.
— Хорошо… Но до шампанского. Я не намерена пить шипучее пойло за семьдесят пять долларов в комнате, где ты будешь потом распространять вокруг себя этот яд.
— Отлично. Если ты принесешь мне сигарету часов в двенадцать, я положу ее на подоконник и буду время от времени поглядывать на нее. Потом закончу книгу, вставлю буквы, после этого покурю, пока не почувствую, что теряю сознание. Тогда я погашу ее. И позову тебя.
— Хорошо, — сказала она. — И все-таки я недовольна. Пусть от одной сигареты у тебя не разовьется рак, я все равно недовольна. И знаешь почему, Пол?
— Нет.
— Потому что курят только Непослушные Парни, — ответила Энни и принялась убирать посуду.
— Мистер босс Йен, она?
— Ш-ш-ш! — зашипел Йен, и Езекия послушно умолк. Джеффри чувствовал, как сильно пульсирует жилка у него на горле. Снаружи доносился скрип мачт; легкий бриз, первый предвестник свежего морского ветра, заставлял хлопать паруса; кричали птицы. Джеффри слышал, как на нижней палубе распевают песню гортанные, сорванные мужские голоса. Но здесь, в каюте, три человека — два белых и один черный — молча выжидали, желая убедиться, будет Мизери жить, или…
Йен громко застонал, и Езекия сжал его руку. Джеффри, в последнее время пребывавший в почти истерическом напряжении, напрягся еще сильнее. Неужели теперь, когда все позади, Господь будет так жесток, что позволит Мизери умереть? Однажды он уже отверг такую возможность, причем был скорее весел, чем сердит. В те времена он отверг бы мысль о том, что Господь может быть жесток, как абсурдную.
Но его представление о Боге — как и представление о многих других предметах — переменилось. Перемены произошли в Африке. В Африке Джеффри осознал, что в мире не один Бог, что их много и среди них есть не просто жестокие — есть безумные боги, и это представление переменило его взгляды. Жестокость в конце концов объяснима. Противостоять же безумию не может ничто.
Если его любимая Мизери в самом деле мертва (а этого он всерьез боялся), он выйдет на верхнюю палубу и бросится в море. Он всегда знал и принимал как должное, что боги суровы; но он не желал жить в мире, где боги безумны.
Езекия резким, испуганным возгласом прервал его мрачные размышления:
— Мистер босс Йен! Мистер босс Джеффри! Смотрите! Она — глаза! Она — глаза — смотрите!
Глаза Мизери, ее глаза неуловимо василькового оттенка открылись. Посмотрели на Йена, на Джеффри, опять на Йена. Сначала Джеффри увидел в них только изумление, потом в них засветилось узнавание, и он почувствовал, как радость согревает его душу.
— Где я? — спросила она, зевая и потягиваясь. — Йен? Джеффри? Мы в море? Почему мне так хочется есть?
Смеясь и плача, Йен обнял ее, повторяя без конца ее имя.
Она была удивлена, но с радостью обняла его, и Джеффри, увидев, что она жива, понял, что сможет, отныне, и навеки, смириться с их взаимной любовью. Он, будет жить один, он сможет жить один, — в мире и покое.
Может быть, боги все же не безумны… По крайней мере безумны не все?
Он тронул Езекию за плечо.
— Старик, давай-ка оставим их одних.
— О, это правильно, босс Джеффри, — сказал Езекия, обнажая в широкой улыбке все семь золотых зубов.
Джеффри украдкой бросил на нее последний взгляд, и ее васильковые глаза согрели его, наполнили светом. Полонили его.
Люблю тебя, дорогая, подумал он… Ты меня слышишь?
И ответ пришел — возможно, рожденный его собственным опечаленным разумом, хотя вряд ли; слишком он был ясным, слишком узнаваем был ее голос.
Я слышу… Я тоже тебя люблю.
Джеффри закрыл дверь каюты и поднялся на палубу. Вместо того, чтобы броситься в море, как он намеревался сделать совсем недавно, он закурил трубку, глядя, как солнце садится, как оно скрывается на горизонте в далеком облаке, в которое превратился берег Африки.
А потом — он не мог поступить иначе. Он вынул из машинки последний лист и нацарапал ручкой самое любимое и самое ненавистное для писателя слово: