Т. 4. Сибирь. Роман - Марков Георгий Мокеевич. Страница 61

Ну, короче сказать, поладили мы. Он мне понравился, да и я, видно, ему приглянулся. «Единственно, говорит, о чем прошу тебя, Степан Димитрич, не бери в нашу компанию пьянчуг. Я, говорит, и сам не из монахов, порой очень даже люблю пропустить рюмку-другую горькой, но всему свое время. Срок путешествия у нас, по краткости лета в Сибири, ограниченный, объем работы большой, уж тут не до пьянки. А что касается выпивки от устатка или от стужи и сырости, то тут мне подсказывать не надо, я и сам каждому по стакану поднесу. На такой случай водка в экспедиции положена по расписанию». Пообещал я ему все исполнить. Подобрал мужиков — один к одному. Не раз я с ними в тайгу ходил, испытал их силу и сноровку. Вот с той поры стал я у Венедикта Петровича чуть не правой рукой. Пять годов подряд ходили мы с ним по рекам. Два лета провели на Кети, оба раза переваливали на Енисей. Любил этот край Венедикт Петрович. Уж не знаю почему, а только тянуло его в эти места, хоть и почитал всю землю, куда бы ни привелось заплыть. Бывалоча, выйдет на берег, ноги расставит широко-широко, бока подопрет руками и смотрит вдаль долго-долго. В глазах довольство, на губах улыбка. Иной раз так молча и простоит, а иной раз скажет негромко, сам для себя: «Кто б ни сотворил ее, матушку-землю, а сотворил премудро. Ах, сколько здесь загадок хоронится!» И обведет рукой круг по небу, по лесам, по рекам, потом в задумчивости сойдет в лодку, кинет нам, гребцам: «Трогай, мужики!» А это словцо «мужики» исключительно любил. Когда довольный, скажет: «Славно, мужики, нонче поработали». А если неудовольствие, опять тем же манером: «Что-то нонче, мужики, приослабли вы. Уж не затосковали ли по женам, по детям?»

— А племянник его чубастый тоже с вами ходил по рекам? — спросила Катя.

— Ходил один год. Как раз мы по Кети к Енисею пробивались. Венедикт Петрович души в нем не чаял. Чуть что — кричит: «Ваня! Иди скорей сюда! Посмотри!» А тот, бывалоча, сядет на обласок и был таков. Смотришь, а он куда-нибудь либо в курью, либо в протоку заехал. Шарится там. Ямы, промоины, обвалы — это любимые его места. Часами, бывалоча, сидит там молча, как кулик на болоте. Смотрит, разминает в пальцах куски земли.

Вечером за ужином заведут разговор — конца не дождешься. Мы уйдем в шалаши, а они сидят, то на карты отметки наносят, то дневник пишут в этакие вот длинные тетради. Держались с нами как с равными, ели из общего котла, пили тоже из одного медного чайника. Ничего худого не скажу. И расчет был — копейка в копейку.

— А что же, Степан Димитрич, всего-навсего один снимок у вас? Неужели только один-разъединый?

— У меня один. А снимались множество раз. Был у Венедикта Петровича помощник Егор Васильич. Тоже знающий и видный из себя мужчина. Он был по травам знаток. Растительность собирал. Он же и аппаратом ведал. Бывалоча, едем по реке, а красивых мест не счесть, как попадем на живописный плес, стой, остановка. Егор Васильич тащит свою треногу, ставит, где потверже, съемку делает. Венедикт Петрович обходился с ним препочтительно. А был Егор Васильич в годах тоже, никак не моложе самого профессора Лихачева. Но дело, конечно, не в том, что плес красивый — для науки такие съемки требовались. Берега, растительность, течение реки разительным было и, видать, обнадеживало. Пока по рекам ходили, всего от нашего Венедикта Петровича наслышались. Бывалоча, любил говорить: «Пустых, никчемных земель нет, есть земли, более доступные человеку, менее доступные и совершенно недоступные. Постепенно люди все обратят себе на пользу, иного выхода нет. Планета только кажется непостижимо обширной, на самом же деле это самообман. Ведь наступит такое время, когда ее население может превзойти пять миллиардов». Любил, очень любил рассуждать наш Венедикт Петрович. Нам-то, конечно, из его рассуждений не все было по уму, а все-таки мы много от него узнали.

— Ах, как жаль, что у вас только одна карточка! На память бы! — воскликнула Катя.

— Ну, у него на память есть еще кое-что, — вдруг послышался Машин голос. Она несколько минут стояла позади Кати, увлеченная рассказом отца. «Ой, боже, и зачем она подошла? Не даст мне договорить до конца», — промелькнуло в голове Кати, и она, обернувшись, кинула на Машу недовольный взгляд.

— Ты это про что, Марья? — спросил Степан Димитриевич, и Кате показалось, что в его голосе послышалась нотка неудовольствия.

— Как про что? Про связку бумаг, папаня, которая в ящике под замком лежит. — Маша тронула Катю за плечо, с лукавинкой взглянув на отца, пояснила: — Бережет папаня эти бумаги, как сокровище. Никому даже посмотреть не дает…

— А потому, Машутка, и берегу, что бумаги чужие, у них хозяин есть. Вдруг востребует…

Катя растерянно посмотрела на Лукьянова, потом перевела глаза на Машу. Теперь в ее глазах светилась мольба: «Ну, не замолкай, не замолкай, ради бога. Ведь, может быть, в этих бумагах есть что-нибудь важное для Вани». Маша, конечно, не могла знать в точности, какие мысли взволновали сейчас Катю, но она поняла, что той очень, очень хочется узнать что-нибудь поподробнее о бумагах, хранящихся в ящике в доме Лукьяновых.

— Расскажи, папаня, Кате, как бумаги попали к тебе. Ведь ей интересно, — немного заискивающим голосом сказала Маша, притрагиваясь к руке отца, лежавшей на столе.

— Пожалуйста! — воскликнула Катя, заглядывая Лукьянову в лицо.

— Болтушка ты, Марья! Вот кто ты. — Тон отца был строгим и не предвещавшим ничего утешительного. Катя смущенно опустила голову, не нашлась и Маша. Долго молчали. Наконец Лукьянов смягчился. Сверкнув серым глазом, прикрыв при этом коричневый, он сказал:

— В спешке связка бумаг была забыта на одной из стоянок. Подобрал я ее года два спустя. Когда повез Лихачеву в Томск, он отбыл уже в Питер. Вот и лежит у меня… И больше не болтай, Марья, об этом. Не нашего ума эти бумаги. Случай приведет — Венедикт Петрович бумаги спросит. По его наказу я за ними на Кеть ездил… Вот так-то…

— Ну-ну, — понимающе закивала головой Катя. Ей хотелось отнестись к этому сообщению как можно равнодушнее, но мысли ее вдруг забурлили, как кипяток в таежном котелке, неостановимо, буйно. Ведь если ее партия проявляет заботу о Лихачеве, организует такой труднейший побег Ивану Акимову из Нарыма в Стокгольм, то как же она, курьер этой партии, активная участница побега, может вот так просто, спустя рукава отнестись к сообщению о целой связке бумаг Лихачева, оказавшихся, по странности обстоятельств, в доме охотника? Нет, нет. Ее партийный долг… Но в чем состоял ее партийный долг в данной ситуации, она точно не знала. Стараясь хоть как-нибудь сгладить возникшую неловкость в отношениях всех трех — Лукьянова, Маши и ее самой, Катя принялась благодарить Степана Димитриевича за беседу, будто ни о каких бумагах Лихачева здесь речи не было.

Лукьянов чувствовал, что девушка старается смягчить его резкость, но сразу переломить себя не мог. Он снова задымил цигаркой, покашливал в кулак, прятал глаза, прикрывая их густыми ресницами.

Вошла с подойником в руках Татьяна Никаноровна. Катя не слышала, когда прошла она из кухни, направляясь во двор, но все равно приход ее был сейчас кстати.

— Небось таежные байки девчатам заливаешь? Они, охотнички-то, по этой части мастаки, — усмехнулась Татьяна Никаноровна. — А все-таки вот что, Степан, поди-ка поколи мне березовых дровец. От еловых дым да треск.

Лукьянов быстро встал, молча надел полушубок, шапку, вышел на улицу с поспешностью.

Весь этот день Катя в доме была одна. Старшие Лукьяновы ушли в соседнюю деревню проведать прихворнувшую сестру Татьяны Никаноровны, а Маша отправилась к Черновым. Выпало какое-то пустяковое заделье — отнести безмен, что ли. Ну, а у Черновых Тимофей дома. Вот Маша и задержалась «на минутку» — от утра до темна.

В тишине лукьяновского дома Катя вновь и вновь обдумывала всю ситуацию, в которой она оказалась.

Через несколько дней по указанию Насимовича ей предстояло вернуться в Томск. Если Акимов по-прежнему в безвестности, то не исключено, что Кате предложат возвратиться в Петроград. Да и какой смысл ей задерживаться в Сибири, когда там, в Питере, у нее работы непочатый край? К тому же близятся выпускные экзамены, пора садиться за книги.