Т. 4. Сибирь. Роман - Марков Георгий Мокеевич. Страница 62

Но закавыка была теперь в другом. Может ли она, имеет ли она такое право уехать отсюда, из Лукьяновки, не распознав досконально, что собой представляет связка бумаг Лихачева, находящаяся у Лукьянова на сохранении? Может быть, партийный долг и состоит в том, чтобы завладеть этой связкой бумаг, доставить ее в Петроград и вручить брату. Какая гарантия, что эти бумаги профессора Лихачева не будут здесь потеряны или расхищены, или, что еще хуже, попадут в чужие руки? Катя, естественно, не знала всех конкретных забот своей партии, но из того, что говорили ей брат и Ваня, а также из того поручения, которое возложено на нее в связи с побегом Акимова, ей было совершенно очевидно, что большевики приход рабочего класса к власти считают делом ближайшего будущего и им абсолютно небезразлично, у кого и где окажутся завоевания науки, ее истины и предначертания, добытые долгим трудом лучших умов России.

Разные проекты созревали в голове Кати в эти часы одиночества. Порой ей казалось, что она допустит непоправимую ошибку, если собственными глазами не осмотрит бумаги Лихачева. Но тут же она задавала себе вопрос: что это даст ей? Лихачев — крупный ученый, исследователь. Вероятно, бумаги его — это материалы экспедиции. Значит, скорее всего в связке карты, полевые дневники, зарисовки. Все это Катя встречала в великом множестве в квартире Лихачева в Петрограде, когда изредка забегала к Ване. Да и у самого Вани полки его комнаты были забиты подобными бумагами, имевшими, кстати сказать, какой-то подержанный вид. Следовательно, что-то понять из этих бумаг, схватить самое существенное, если они действительно представляют научную ценность, она не смогла бы. Будь еще эти бумаги посвящены каким-то историческим временам или событиям, ну тогда другое дело, все-таки она историк, социолог, экономист, а природа, ее тайны — непостижимая круговерть для нее.

Отвергла Катя свой же проект относительно захвата связки. Как она это сделает? Уговорить Лукьянова, чтоб он по своей воле, так сказать, совершенно добровольно выдал ей бумаги Лихачева, конечно, ей не удастся. Лукьянов дал уже почувствовать, что бумаги неприкасаемы, у них только один хозяин — Лихачев. Да и куда она с ними денется? Ей не только бумаги, собственную бы голову сохранить в целости.

В конце концов Катя избрала единственное решение: укрепить в сознании Степана Димитриевича убеждение, что бумаги Лихачева должны быть сохранены в полном порядке и неприкосновенности до того самого часа, когда он сам лично востребует их. И еще одно решение приняла Катя: в Томске при первой же встрече с Насимовичем она сообщит о бумагах Томскому комитету партии. Неизвестно ведь, как сложится дальнейшая судьба Лихачева, вернется ли он из-за границы и востребует ли свои оставленные на Кети бумаги. Все это пока неизвестно, проблематично. А было бы большим несчастьем, если б по тем или иным причинам бумаги профессора Лихачева оказались в забвении.

Размышляя обо всем этом, Катя несколько раз подходила к фотографии и, всматриваясь в облик Ивана Акимова, мысленно советовалась с ним, как ей лучше поступить. Когда все ее тревоги улеглись и решение сложилось как окончательное и самое разумное, она достала из потайного кармана записную книжку и сокращенными словами, зашифровывая имена и фамилии, буквенными обозначениями и условными именами записала все события истекших дней. Насимович в этих записях назывался мастером, Лукьянов — сохатым, Зина — красавицей, а Маша — белочкой. Почему именно белочкой или сохатым, она объяснить не смогла бы. Ни Маша белочку, ни Лукьянов сохатого не напоминали.

За этим занятием ее и захватила Маша. Она была весела, разговорчива, и счастье так и плескалось из ее смеющихся глаз.

— Ой, Катюш, что я тебе расскажу-то! — заговорила Маша, едва переступив порог. — Твой стих, который ты на вечерке декламировала, гуляет уже по всему селу. У Тимофея Чернова братишка есть младший, в школе еще учится. Пришел сейчас с улицы и говорит: «Тим, а я про вашу солдатскую долю стих знаю». И слово в слово! Тимофей спрашивает: «Кто научил?» — «А все знают. Друг от дружки. А начало всех начал — Петька Скобелкин. Он мужикам на бревнах рассказывал…»

— Хорошо ли это, Маша? Не прицепятся ко мне? — с тревогой сказала Катя и вопрошающе уставилась на Машу. Но той в эти минуты море было бы по колено. Она беззаботно махнула рукой, со смешком сказала:

— А кто прицепится-то? Урядник? Он тумак из тумаков.

Слова Маши немножко успокоили Катю, но все-таки совсем тревогу не погасили. Она то и дело поглядывала в окна в предчувствии чего-то неожиданного. Там, за окном, падал хлопьями снег, мрачнело к вечеру небо, покачивались на ветру голые ветки черемушника.

Пока старшие Лукьяновы не возвратились, Катя решила переговорить с Машей о бумагах Лихачева. Раз уже она получила нахлобучку от отца за болтовню, может быть, на этом бы поставить ей зарубину навсегда?! То, что она рассказала ей, Кате, спасибо, но чтоб не поползло это дальше, не привлекло внимания людей, способных причинить вред ученому. Понимает ли значение этих бумаг Маша? Понятно ли ей, почему отец с такой резкостью осудил ее?

Катя начала осторожно, несколько издалека, но Маша быстро поняла, куда та клонит.

— А я думала, что ты обиделась на папаню! Он ведь и тебя осадил, а ты гостья… Разве так можно? Что-то наехало на него, Катюша? Он к нам, к детям своим, ласковый.

— Ну какая же обида! Его тоже, Маша, понять можно. Бумаги не его. Имя этого ученого известно и в России и за границей. Пойдет слух, начнут допытываться — что, почему? А ведь, хочешь не хочешь, у Степана Димитрича трудное положение: его долг сохранить бумаги и вернуть только одному человеку — Лихачеву.

— Да разве я не понимаю, Катюш! Все понимаю! Сказала тебе одной-разъединой. И все! Больше никому ни звука!

— Ну и хорошо! И ты, пожалуйста, скажи отцу, чтоб он за меня не беспокоился. Я его не подведу.

— Да был уже разговор. Он во дворе меня встретил и прострогал. Еще сильнее, чем утром! А я его заверила: за Катю будь покоен, она услышала о бумагах и тут же забыла.

— Забыть не забыла, но еще раз говорю: от меня никто ничего не узнает. — И Катя крестом сложила руки на груди. Маша невольно поддалась ее порыву и приняла такую же позу.

— А вот и папаня с мамой идут! — взглянув в окно, сказала Маша.

Лукьянов и Татьяна Никаноровна шли друг за другом. Впереди она, след вслед ей Степан Димитриевич. Снег уже успел покрыть их белыми пятнами. Черная папаха Лукьянова удлинилась почти на ладонь: снег лежал на макушке стопой. Возвышался белый кокошник из снега и на голове Татьяны Никаноровны. Надбровные дуги и у нее и у него тоже были очерчены полосками из снега, лежал снег и на плечах этакими эполетами, вытканными из чистого серебра. «Обязательно сейчас поговорю с ним… Счастливый, целое лето с Ваней был», — промелькнуло в голове Кати.

— Ставь, Марьюшка, самовар. Пить что-то охота, — едва переступив порог, сказал Лукьянов. На крыльце он сбил с папахи снег и вошел, неся ее в руках. С шалью в руках вошла и Татьяна Никаноровна.

— Напоила тебя Федосья медовухой, вот и потянуло теперь на питье, — усмехнулась Татьяна Никаноровна.

— Ну уж напоила! Меня напоить-то — ведро надо. Я сроду на хмель крепкий. А хороша медовуха! Мастерица Федосья. — Лукьянов, конечно, не опьянел, но все-таки был немного навеселе.

— Как они живут-поживают? — спросила Маша, поспешно берясь за самовар.

— В нонешнее время, дочка, жизнь повсюду в одной колее. Сегодня сыт, и слава богу, а завтра — что господь пошлет. — Татьяна Никаноровна пристроила на вешалку свою праздничную шаль, купленную ей старшим сыном и потому особенно сейчас дорогую для нее.

— Ты помнишь, Машутка, в Старо-Лукьяновке жил охотник Парфен Савельев? — повесив на крюк полушубок и шапку, спросил Лукьянов.

— Как же, помню! С тобой еще на озерах рыбачил…

— Вот, вот. Убит он. А помнишь Тихона Чернопяткина? Тот самый, который со мной на Кеть на заработки ходил?

— Помню. Рябоватый такой на лицо.