Т. 4. Сибирь. Роман - Марков Георгий Мокеевич. Страница 98

Вдруг Юфимка Истегечев, ехавший в одних санях с Епифаном, вскочил на ноги, закричал:

— Дымом пахнет, Епифашка! Дымом!

Епифан придержал коня, встал, начал принюхиваться. Морозный воздух жег ноздри, но был чистый, проникал куда-то аж за ребра и никаких запахов не содержал. Епифан на запахи тоже был чуток, на нос никогда не жаловался.

— Показалось тебе, Юфим, — сказал Епифан. — Откуда тут дым? До села верст семь — не меньше.

Юфимка отступил, но с сомнениями:

— Может, и показалось. А сильно, Епифашка, нанесло.

Поехали дальше. Чем больше приближалась река, тем чаще встречались островки из голых кустов. Снег тут стал глубже, а вешки Лопаткина вовсе потерялись. Кони брели по целине.

— Лежебока, язви его! Наверняка спит с бабой в землянке! Душу вытрясу! Хребет переломаю! — ругался Епифан.

— Огонь впереди, Епифашка! — воскликнул остяцкий старшинка. Епифан облегченно вздохнул.

— Ну, слава богу! Ермолай, видать, костер запалил, маячит нам, — обмяк сразу Епифан.

Кони словно почуяли, что скоро конец пути, пошли резвее. Вскоре через лес замелькали новые огни.

— Один, два, три, четыре, пять, — считал костры Епифан и, не выдержав, снова взорвался: — Да он что, этот Лопаткин, из ума выжил? Зачем же ему столько костров понадобилось? Решил, видно, старый дурак, что мы заблудились на лугах! А ведь должен был встретить нас у сосняка! Ну и дам я ему! Своих родных не узнает!

Епифан и предположить не мог, что произошло непоправимое. Первыми затревожились скопцы. Они догнали подводу Епифана, вскочили к нему в сани:

— Куда ты прешь, Епифан? Разве не видишь, сколько костров? Остановись! Коней запрячем в лесу, а сами пешком пройдем. Посмотрим, что там делается, — заверещали наперебой скопцы.

Коней остановили. Остякам велели сидеть и ждать. Епифан сбросил лосевую доху, остался в полушубке. Поскидывали с себя дохи и скопцы. Сокрушая бурелом, направились прямиком через топольник к реке. Еще не успели выйти на берег, как услышали стукоток. Лед хрустел, звенел, пешни бухали, хлопками отзывалось эхо, слышались людские голоса. Где-то неподалеку ржали кони.

— Перепродал Лопаткин «яму»! Фоме Волокитину перепродал! Задушу! Своими руками кишки вырву! — потрясая кулаками, кричал Епифан, тараня сугробы снега, задыхаясь от напряжения и гнева.

Пробравшись на кромку берега, остановились, прячась за стволами ободранных осокорей. Внизу, в ста саженях, лежал короткий, сжатый ярами плес. На всем его верстовом пространстве чернели люди. Расставленные по точно расчерченным линиям, они так были захвачены работой, что, появись сейчас Епифан на льду «ямы», и не заметили бы его.

— Все обчество вышло, — присмотревшись к работающим людям, сказал Агап.

— Кто ж выдал нас? Неужели Лопаткин сдрейфил и сам побежал к старосте? — гадал Епифан.

— Я ж говорю, что кто-то приходил на заимку! — пищал Агап.

— Ну и что же? Пришел и ушел. Что ему, сорока, что ль, о наших делах рассказала?

— А ты снохе, Епифан Корнеич, насчет «ямы» не проговорился? — не унимался подозревать Агап,

— Ни одного слова! Ты что же думаешь, я дурнее тебя? — обозлился на скопца Епифан.

— А все ж таки зачем-то сноху послал к домам, — гнул свое скопец.

— Послал за деньгами. А теперь вижу, зря: лопнуло все! — выпалил в сердцах Епифан.

— Давайте убираться подобру-поздорову! — предложил Агап. — Небось Лопаткин всему миру раззвонил о нашем уговоре. Голову нам оторвут старожилы.

Епифан скрежетал зубами, крякал, ударял то одним кулаком, то другим по бедру, по колену, по животу. Досада грызла его до исступления. Был бы волшебным, могучим богатырем, бросился бы сейчас ка ледовый покров реки, разбросал бы всех этих мужиков и баб по сторонам, передавил бы их рукавицей, как козявок, а всю рыбу, которая подо льдом кишмя кишит, забрал бы себе!.. Ан нет, не тут-то было, приходится убираться восвояси…

— Светает, Епифан Корнеич! Пошли! Ни нам, ни остякам ходу на эту «яму» нету. К обчеству в Усть-Тымское приписаны мы все… Никольские узнают, что мы здесь, живыми не отпустят…

Епифан слушал и не слушал скопца. Уходить… уходить от добра… лишиться барыша… Стоял Епифан как вкопанный. Подбежал Юфимка Истегечев, принялся упрекать:

— Плохой ты человечишка, Епифашка! Плохие братья-скопцы! «Яму» хотели воровать! Никольским мужикам хотели нас стравить! Ай-ай-ай! Бежать надо! Скрываться надо!

— Да замолчи ты, падла косоротая! — взревел Епифан, но круто повернулся и поспешно зашагал от берега к подводам.

Поля, разумеется, ни о чем этом не знала. Ехала себе и ехала. Игренька — конь добрый, умница, понимал ее, как человек.

— Давай, Игренюшка, беги-беги! Как приедем с тобой в Голещихину, первым делом помчимся в Парабель. Папку с дедушкой проведаем. А может быть, и Никиша приехал. Но-но! — Поля разговаривала сама с собой отчасти потому, что все время от однообразия пути тянуло в сон. А она еще по первой дороге знала: от сна лихотит, болит голова, ломит где-то в глубине глаз. А конь, слыша свое имя, вскидывал голову, выгибал шею, косился на хозяйку и прибавлял рыси.

Первая ночевка у Поли была примечательной. В одной из деревень она подвернула к постоялому двору. Встретили ее радушно, как почетного человека, дорогого гостя. А все из-за отца, из-за Горбякова Федора Терентьевича. История оказалась довольно обычной, каких здесь по Нарыму можно было встретить бессчетно. Года два-три назад хозяин постоялого двора, крепкий и молодой еще мужчина, заболел, мучили колотья в груди, временами дышалось до ужаса тяжело. Волей-неволей поехал в Парабель к фельдшеру. Горбяков попользовал мужика незатейливыми порошками, а самое главное, научил того дышать по какому-то древнеиндийскому способу. Всего пять дней и походил-то к фельдшеру мужик. А запомнил того навсегда и дочку его запомнил. Стоило войти Поле в дом, чтоб спросить, можно ли остановиться на ночевку, как она услышала неподдельно радостный возглас:

— Проходите, проходите! Весь дом к вашей милости! — Мужик позвал жену, и они принялись стаскивать с Поли доху, полушубок, поддевку.

А вот вторая ночевка оказалась такой, что Поля мысленно от изумления руками разводила.

Постоялый двор, на который она заехала, был заполнен людьми. В просторной прихожей возле самовара, за широким, длинным столом мужики и бабы коротали вечер, говорили о том, о сем: о войне, которой не видно конца-краю, о каком-то бунте крестьян за Томском, во время которого разгромили казенные амбары с хлебом, о бедности, которая все сильнее дает знать о себе: даже здесь, в нарымских селах, появились нищие…

Вдруг подошла к столу хозяйка постоялого двора, прислушалась к разговору и, когда наступила пауза, сказала:

— А слышали, земляки, как в Никольском один рыбак «яму» нашел и продал ее этому идолу Епифахе Криворукову?

— Нет, не слышали! Ну-ну, расскажи, хозяюшка! — раздались голоса мужиков и баб.

— Было дело так: засек рыбак «яму». А его скопцы с заимки засекли. Взяли его на притужальник: «не объявляй «яму», продай купцу». А купец тут как тут: Епифаха. Сговорили они остяков, видать, зелья всякого в них насовали, опутали темных людей, сказать короче. Назначили срок, двинулись при всей рыбацкой справе. А Никольские мужики — тоже не дураки: выследили негодяев. Епифаха со своей разбойной артелкой на реку, в великой тайне, окружным путем, а там уже «яму» поделили и промысел начали… Вот так и обернулась Епифахе добыча… Получил шиш с маслом. — Хозяйка засмеялась, а слушатели покрыли ее слова шумным восторгом. Никто — ни один человек не остался равнодушным к новости, сообщенной хозяйкой. Смеялись над Епифаном и скопцами, хвалили Никольских мужиков за хитрость. Рыбака, продавшего «яму», называли пакостью.

«Когда же это произошло? А самое главное, как все узналось? Вроде меня за всю дорогу никто не обгонял. Ведь не птица же на хвосте эту новость сюда принесла», — думала Поля, изумленная рассказом хозяйки.

Когда мужики и бабы слегка утихомирились, Поля спросила: