Немного любви (СИ) - Якимова Илона. Страница 34

— Куда ты хочешь?

Белое лицо, темные провалы глаз на нем. До чего же она красива.

— А что, надо еще и хотеть?

— Так, пошли к Рожмберкам.

Глава 9. Истинная пара

У Яна спрашивать бесполезно, откуда он знает, что таится за каждым углом — особенно в месте, где никогда не был или бывал редко. Пространство говорит с ним, подвластное номаду, как марлину подвластна вода. Если рассмотреть его кровь, там только одна шестая окажется приличной польской, а остальное доберут гунны, кентавры, скифы, лесные люди, птицы небесные, истаявшие в сини небес. Он весь — стремительный дух, летящая стрела, перед ним расступается материя, сама собой подсказывает ему, что где лежит, что где расположено, где найдется интересная фишка, проулок, каварна. Движением фокусника он направил ее в кафе возле дворца Рожмберков, здесь окутал их теплый воздух пекарни, и упоительно пахло кофе, корицей, ванильным кремом, ореховой выпечкой, трдельниками, карамелизованным сахаром. Толстая милая пани за стойкой насыпала коричных сердечек на пену капучино. Очень странно было сидеть с ним за столиком, — словно при монтаже вырезали бракованную часть ее жизни, — видеть, как он улыбается. Не было этих мертвых лет. Но как быть с тем, что теперь у нее внутри?

С Наталкой они сюда не дошли, не успели, хотя он давно приметил это место, еще в прошлый приезд. И больше ни с кем сюда уже не придет. Очень странно было ощущать с ними сейчас третьей за столиком тень мертвой, ощущение жалило в то место, где обитала душа. Сердце поэта, ну, вы поняли. И не вмещалось в голову, что вот эта женщина напротив и обратила в тень его любовь, планы на счастливую жизнь, его нерожденное дитя. Ян Грушецкий терпеть не мог, когда у него отнимали счастье. Но сейчас, глядя на нее, не верил ни в какие россказни энтомолога. Просто очень чужая, очень одинокая. После кофе ей ощутимо полегчало, и двинулись дальше. Нужные слова опять не сорвались у него с языка. Надо, чтобы она поверила, поверила ему — любой ценой.

— Я рад, что мы снова встретились. Ты очень живая, если понимаешь, о чем я.

— Нет. Не понимаю. Остальные тебе что, мертвые попадались?

Отдельный вид косвенного оргазма, достигаемого с Грушецким — бродить, исследовать место, смотреть на красивое. Самый безопасный способ контакта с ним, надо сказать, но и самый паллиативный, ибо ее это только разжигало, всегда хотелось большего. Но, прелестно погуляв с ней, он всегда сваливал к какой-нибудь более близкой бабе. Так было много лет подряд, и оно оставляло странное послевкусие — досада и разочарование от мужской практичности, вот она ему для гулять и трепаться об умном, ни для чего иного, и так было, пока он не устроил ей тогда, не позволил... Вот зачем он позволил поверить, что это может быть для нее? Просто потому что мог, как говорит Магда. Лучше не думать об этом. Это их последний день в Праге, и он скоро закончится. Он улетит, а она останется с тем, что у нее внутри.

Град — жемчужина во рту Праги, особенно теперь, в снегу. Жемчужина не только по красоте, но по числу слоев, наросших веками. Конечно, Эла была на Граде, и даже с Яном, но тогда они только пробежались поверхностно, не вглядываясь, сосредоточенные друг на друге, вызнавающие, изучающие друг друга, отнюдь не Ягеллонов и Люксембургов. Тогда была в каждом из них полноценна красота человеческого, не требующая ни оправы, ни дополнений, а теперь... А теперь, выходит, добирали упущенное. Град присутствовал третьим при несвидании — очень уместно, учитывая отчетливый висящий меж ними холодок. Ибо это, конечно же, не являлось свиданием, скорее, флешбек чего-то, что уже не случилось. Фантом никогда не существовавшего. Бесцельное «быть в моменте» просто потому, что это Ян, и вот сейчас он есть, а больше его не будет. И той Элы не будет, которая его любила, тоже, едва лишь они разойдутся этим вечером, поздно вечером, на разные берега Влтавы. Нет будущего. С ним и не может быть никакого будущего, потому что он — единственно настоящее. Не в смысле подлинности, но только в плане сиюминутности. На том и порешила. Смотрела вокруг, на красивое, на мужчину. Ни о чем не вспоминала, не думала.

Святой Вит ощетинивался сразу за базиликой святого Георгия. Муха отметился витражом и здесь, сразу избираемый глазом в сонме остальных мастеров. Ничего не поделаешь, близка ей с юности орнаментальная эстетика ар-нуво, слишком красивые женщины, не нуждающиеся в мужчинах, существующие в лимбе собственного нерушимого совершенства. Обошла по контуру ограду, пляшущих крестьян на отливном украшении решетки кончиками пальцев ощупывая, как слепая. В каменном лесу ощущала Эла себя среди этой готики, в кустарнике, возрастающем до небес, высохшем зимой, таящим до весны медленные соки, сером, черном, коричневом — маленькой, как действительное двукрылое. Внутри собора цветные огни витражей распускались в изгибах несущих ребер, обливали вошедших горним светом. Как это пылало в зимнем солнце, мгновением пробившемся в окна — как виденная когда-то варварски крупная глянцевая шпинель в короне святого Вацлава! Глазам больно. У нее-то самой зеленого наследного сокровища не стало, утратила где-то в горячке метаморфозы. Прав был лупоглазый антиквар — да, очень быстро... Ничего, Эве меньше достанется, если вообще достанется, конечно. Да, букашка перед величием вечности и вселенной, отнюдь не Господа, потому что святой Вит превосходил любую религиозную идею объемом воплощения замысла.

Оттуда пошли в старый дворец, новый оставив без внимания. Эстетика девятнадцатого века не столь привлекательна, как романские подвалы, как руины насыпных укреплений града, относящиеся к веку еще десятому. Почему? Потому что «у себя» Эла начинала ощущать на камнях только с тринадцатого. А здесь было всё — старое, настоящее, разрушенное, истертое, но живое, настороженно замершее, внимающее шагам. И от самого низа, из праха земного поднимались они, сперва спустившись, на покатые ступени лестницы Всадников, замощенные брусчаткой. В лунные ночи в зале короля Владислава так и мчатся друг навстречу другу рыцари в полном боевом облачении, и бьют копьем в щит соперника, сшибаясь, и при громе удара исчезают без следа. Почему она это видит? Потому что теперь видит глазами смерти, для которой все и всегда равны, все живы в мире теней? Так странно обрести вход в Элизиум именно здесь, несмотря на толпящихся туристов. Хотя, если Ян уверен, что она тут самая живая... И своды палат Ягеллонов, с ребрами жесткости, переплетенными, словно корни могучих деревьев — когда смотришь на них из-под земли, и своды палат новых земских книг, цветущие по потолкам гербами знатнейших, словно яблоками Гесперид. Сводчатые комнатки, одна к одной, в таких бы и пережить зиму в тепле, если бы для нее было возможным мягкое человеческое тепло. Стрекозы теплолюбивы. Но, кроме лютого холода, который терзал ее в долгой прогулке с Яном — в том числе, оттого, что каждая минута безжалостно свидетельствовала его равнодушие — имелось две все укрупняющихся потребности. Очень хотелось секса — и есть. А она-то знала теперь, что такое значило это «есть», и всеми силами смыкала створы души на пробивающейся наружу старшей. Долгое время удавалось. В конце концов, она держала себя уже больше месяца, не желая скатываться в насекомую тьму, но...

Инцидент случился на выходе из старого дворца.

Мудрено было в такой толкучке разойтись, никого не задев, ну и налетела на до сей поры отстраненно молчащего Грушецкого какая-то белокурая стервь. Тот оживился слегка, блеснул фирменной своей улыбочкой, обращенной к девке, приподнял бровь...

И тут Эльжбета Батори чуть не спалилась. Эх, надо было отыметь и съесть Аполлона из качалки, все бы полегчало, потому что такой реакции Эла от себя не ожидала, несмотря ни на что. Наверное, дело в том, что это был Ян, целиком и полностью ее собственный, которого она не готова была делить ни с кем, ни при каких обстоятельствах. Он блеснул-то безо всякого умысла, на инстинкте, просто потому что это он — но и доли мгновенья оказалось достаточно. Потому что сработал уже ее инстинкт. Она почувствовала рывок старшей на волю и...