Анатомия любви - Шварц Дана. Страница 12

– Доктор Стрейн.

Сердце Хейзел выпрыгивало из груди, когда она пыталась изобразить нечто похожее на книксен.

Доктор оказался ниже, чем ей представлялось. Осанка, манера поведения и длиннополый плащ делали его похожим на стервятника, но, оказавшись на расстоянии ярда от него, Хейзел с удивлением поняла, что они почти одного роста.

– Содрогаюсь при мысли о том, как юная леди вашего статуса могла оказаться в Старом городе. – Он поджал губы и прищурил единственный глаз. – Без компаньонки.

Руки Хейзел стали влажными от волнения. Она изобразила на лице вежливую улыбку, заставив себя не смотреть на дверь Анатомического общества.

– Просто прогуливаюсь, наслаждаясь погожим деньком, – сказала она.

По его лицу было ясно, что он счел ее слова откровенной ложью. Доктор Стрейн размял пальцы. Скрипнули кожаные перчатки.

– Какая жалость, – сказал он, – что женщин не принимают в Анатомическое общество. Я всегда считал, что прекрасный пол оказывает, эм… успокаивающее действие на животные порывы мужчин.

– Именно, – сухо подтвердила Хейзел.

Взгляд Стрейна, казалось, пронзал ее насквозь – через одежду, через кожу, до самых костей.

Наконец он снова заговорил.

– Передайте дяде мои наилучшие пожелания.

Он повернулся на каблуках и, не успела Хейзел ответить, скрылся из виду.

Улицы и в самом деле стали совсем другими. Стало еще темнее, и из каждого окна скалились лица незнакомцев. Хейзел подобрала юбки и поспешила выбраться на главную улицу, где булыжники мостовой все еще освещались последними лучами заходящего солнца.

К тому времени, как Хейзел добралась до Хоторндена, из всего дома огонь горел лишь на кухне. Она взяла свечу, чтобы незаметно проскользнуть в свою спальню наверху. Кухарка играла в карты с судомойкой; Хейзел видела их тени, падающие на стену галереи, и слышала кухаркин раскатистый смех. Она поднялась по лестнице и увидела, что дверь в комнату леди Синнетт заперта. Горничная Хейзел, Йона, дремала в кресле перед едва тлеющим камином. Но тут же проснулась и помогла Хейзел расшнуровать платье и улечься в постель.

– Так вы?.. – начала было она. Хейзел покачала головой. Внезапно на нее навалилась такая усталость, что даже говорить было трудно. Все волнения этого дня разом обрушилась на нее, заставив конечности налиться свинцовой тяжестью.

Лежа ничком на матрасе, Хейзел снова и снова вспоминала демонстрацию, пытаясь воскресить в памяти каждую деталь, заставить их врезаться в мозг. И лишь за секунду до погружения в сон, когда с реальностью ее связывала тоненькая нить, она внезапно поняла, что за третий запах доносился из сапфирового флакона с эфириумом. Это воспоминание хранилось глубоко в памяти, в ее загадочных, запутанных лабиринтах, с того времени, когда Хейзел лежала в этой самой кровати, полуживая от тошноты и обезвоживания. Она была уверена, что болезнь заберет ее. От волшебного флакона доктора Бичема пахло цветами, гнилью и смертью.

8

Хейзел ожидала по меньшей мере сурового выговора, березовых розог по костяшкам или даже яростного «Вот подожди, расскажем обо всем твоему отцу, он будет в гневе». Конечно, когда ее мать отвлекалась от траура по Джорджу, ее настолько поглощала забота о Перси, что она ничего дальше своего кринолина не видела, но все же… определенно, за то, что Хейзел натворила, должно было последовать хоть какое-то наказание.

Но нет. Проснувшись поздно на следующее утро, когда солнце уже вовсю пробивалось сквозь занавеси, она обнаружила, что мать все еще не выходила из комнаты. Йона сказала, что прошлым вечером леди Синнетт не спускалась к ужину.

Мать никогда так себя не вела до смерти Джорджа.

Когда Джордж был еще жив – и их с Джорджем отец был дома, кстати сказать, – они были, ну, обычной семьей. Чаепития в библиотеке. Вечерние чтения у камина. Рождественские праздники в Алмонт-хаус. Тайные послеобеденные прогулки с отцом к крошечному ручейку за рощей у Хоторндена, когда отец рассказывал ей о всевозможной живности, мелькающей в кустах. Но затем последовало назначение отца – очень престижное назначение, как сразу заявила им леди Синнетт, – и лихорадка, унесшая жизнь Джорджа. Теперь в доме их было трое: Хейзел, ее мать и Перси. Перси, маленький принц, избалованный до мозга костей, гордость и радость их матери, попал под самый пристальный и тщательный присмотр, словно драгоценная жемчужина в раковине, чтобы ни в коем случае не заболеть – как Джордж. Теперь все свое время и внимание леди Синнетт посвящала Перси – его учебе, его одежде, воздуху, которым он дышит, а к Хейзел обращалась чаще всего для того, чтобы спросить, не видела ли та Перси.

Увидела мать Хейзел лишь пару дней спустя, когда та устроила шум из-за поданного Перси к завтраку бекона. Хейзел незамеченной проскользнула на свое место, пока леди Синнетт вытирала жир со щек Перси платком.

Но затем, к удивлению Хейзел, мать повернулась к ней.

– Бекона, дорогая? – спросила леди Синнетт, протягивая ей тарелку затянутой в черную перчатку рукой.

Со смерти Джорджа прошло уже больше года, но мать по-прежнему носила полный траур. Платье на ней было из черной тафты, с приколотой на груди брошью с локоном Джорджа.

Хейзел с опаской приняла тарелку. Все это походило на ловушку. Если так и есть, петля вот-вот затянется. Возможно, мать на самом деле заметила ее отсутствие, и наигранное безразличие было уловкой, призванной усыпить бдительность Хейзел, внушив ложное чувство безопасности.

– Перси, дорогой, почему бы тебе не отправиться наверх и не сказать мастеру Полия, что пора начинать ваш урок? – с улыбкой прожурчала леди Синнетт.

Перси кинул подозрительный взгляд на сестру, но все-таки послушался и с весьма довольным видом ускакал из столовой.

Леди Синнетт с наигранной непринужденностью поднесла чашку с чаем к губам.

– Знаешь, Хейзел, в театре – Ле Гранд Леон, само собой, – сегодня премьера. Прелестная танцевальная пьеса, насколько я знаю. Я подумала, что мы с тобой могли бы сходить.

Хейзел чуть не подавилась откушенным кусочком тоста.

– Мы с тобой? Вместе?

– Да, конечно, – подтвердила леди Синнетт. – Разве матери не следует посещать светские мероприятия вместе с дочерью?

– Полагаю, следует. А чем займется Перси?

– Перси слишком мал для театра, милая. Кроме того, кто знает, чем он может заразиться в этом театре. Он прекрасно проведет время с миссис Гербертс. Глупо с твоей стороны спрашивать о таком. – Леди Синнетт подождала ответной реплики Хейзел. Когда той не последовало, она продолжила: – Что ж, чудно. Скажу Йоне, чтобы приготовила твое новое шелковое платье. Малахитово-зеленое. Оно делает твои глаза, выразимся так, не совсем карими.

Значит, Хейзел все-таки не грозили неприятности. От облегчения она смогла лишь кивнуть.

Леди Синнетт приняла это за согласие и довольно улыбнулась.

– Знаю, я все еще в трауре, но полагаю, что могу надеть жемчуга моей матушки и то изумрудное кольцо, которое подарил твой отец. Купил его, когда мы были помолвлены. Понятия не имею, где он нашел деньги, ведь был тогда всего лишь лейтенантом. А я – дочерью виконта, которую так поглотили мечты о романтике и, – тут она коротко, печально усмехнулась, – любви. Знаешь, я выросла в Алмонт-хаус, у нашей семьи была летняя резиденция в Девоне и апартаменты в Лондоне, чтобы проводить там сезон. – Она заметила странное выражение лица Хейзел. – Почему ты смотришь на меня как кошка, застрявшая на карнизе? Не морщи лоб.

Хейзел заставила себя сделать глоток чая.

– Просто думаю, что ты разговариваешь со мной так долго впервые, – она знала, что Джорджа упоминать нельзя, – с отъезда отца.

Леди Синнетт усмехнулась.

– О, да ладно, Хейзел. Глупость тебе не к лицу.

Они еще пару мгновений посидели в тишине, нарушаемой лишь постукиванием вилок по фарфору да изредка треском поленьев в камине. Когда леди Синнетт снова заговорила, голос у нее стал совсем другим: низким и серьезным. В лицо Хейзел она не смотрела. Вместо этого уставилась в окно на укрытое туманом поле и конюшни вдалеке.