Тамралипта и Тиллоттама - Ефремов Иван Антонович. Страница 18

— Потому что, погрузившись в чувства, развивая их до крайних пределов остроты и глубины переживаний, наслаждений и ощущений, надо оставаться господином над ними. Иначе — безумие, разложение и развал души. Надо пройти по лезвию ножа над пропастью, наполненной страшными призраками страха, злобы, зависти, неутолимой жадности. Тантра — путь неблизкий и трудный, но только он годится для людей с душой, родственной душе древних лемурийцев. Он был придуман лемурийцами задолго до того, как мудрецы Индии разработали великую систему веданты [17] и йогу.

— Но смогу ли я, учитель, одолеть этот путь? Я ведь простой, обычный человек обычной судьбы.

— Я верю и чувствую, что сможешь. Два крепких стержня будут держать твою душу — стремления художника и любовь. Любовь и будет твоей Тантрой. Слышал ли что-нибудь о Шораши-Пуджа?

Тамралипта беспомощно улыбнулся.

— Шораши-Пуджа — поклонение женщине, это — главный и самый древний из всех тантрических обрядов. Он ведет свое начало от давно прошедших времен владычества женщин на Земле. С помощью его ты сможешь одолеть демонов своей ревности. Слушай и старайся запомнить, — и Дхритараштра коротко объяснил художнику сущность тантрического обряда. — Только помни, — закончил йог, — Шораши-Пуджа можно повторять не один раз, пока не совершится полное очищение красотой и любовью, в чем и состоит суть обряда. Если же во время обряда она станет твоей не до конца, то ты упадешь с лезвия ножа на растерзание всем демонам черного дна своей души. Во что бы то ни стало удержись на высоте, пока не наступит время, и удерживай ее. Но прежде всего расскажи ей всю правду, ничего не скрывая. Тогда она будет тебе помощницей, а не врагом, как может получиться.

— Учитель, а как я узнаю, что время пришло? — с опаской и недоумением спросил художник.

— Узнаешь, — улыбнулся гуру, затем, переменив тон, серьезно и грустно сказал: — Пора тебе отдохнуть, и спать надо крепко — завтра с утра начинается великий путь. Я поясню нашим гостеприимным хозяевам, что твой поспешный отъезд — жизненная необходимость, а не нарушение правил почтения и признательности. Простимся, ты больше не увидишь меня, и мне грустно… Велика сила привязанности, тяга души к душе сквозь все стены Майи.

— Учитель… — горестно выговорил Тамралипта, чувствуя, как заныло сердце от внезапной тоски. Только сейчас он понял, как велика его любовь и преклонение перед этим безгранично добрым, поразительно умным и скромным человеком. Его великое превосходство никогда, ни на секунду не подавляло и не угнетало художника — ничего, кроме чистой доброжелательности, не исходило от этого мудрейшего из всех известных Тамралипте людей.

— Не огорчайся, так суждено нам обоим. Иногда быть может, я буду с тобой, буду смотреть на тебя с той стороны порога и даже помогу доброй мыслью. Помни, сын мой, в особенности в Тантре, где действия наши не полностью подвластны сознанию, что мысли — хорошие и добрые, злые и гнусные — живут собственной жизнью и имеют свое назначение и, раз порожденные, вливаются в поток действий, определяющих карму, твою собственную и других людей, даже всего народа. Поэтому держи их крепко, не давай цвести в твоем уме недостойным думам!.. А теперь… — гуру вытащил из угла маленький деревянный сундучок, служивший сидением, открыл его и передал художнику толстую пачку денег. Тамралипта глянул на бумажки самого крупного достоинства и ахнул, поразившись огромностью суммы.

— Зачем мне, учитель? Я не могу взять столько, — запротестовал он, но добрая повелительная сила гуру подавила его сопротивление.

— Именно тебе-то они и нужны в решительный час твоей жизни. И помни, сын мой, — вдруг возвысил голос гуру, — что сейчас ты вступаешь в нижний мир, и одной духовной силы тебе будет недостаточно! Прощай!

Не в силах сдержать льющиеся слезы, Тамралипта упал к ногам мудреца, но тот силой поднял его, заставил взять оброненную пачку денег и подвел к выходу. С болью в сердце, по-детски утирая слезы длинным рукавом халата и зажав в кулаке деньги, художник в последний раз увидел огромные, почти круглые глаза учителя под нависшими бровями, тонкий горбатый нос, короткую седую бороду, резко очерченные запавшими щеками скулы. Не помня себя от горя, Тамралипта добрел до своей кельи, рухнул на постель и внезапно уснул глубочайшим сном. Прошла, казалось, всего секунда, как он вошел в темную келью, а его уже тряс за плечо незнакомый горец с темным лицом. У ворот монастыря ждали две лошади. Тамралипта был плохим ездоком — занятый лошадью, он повернулся, чтобы бросить прощальный взгляд на монастырь, но уже было поздно — они спустились в ущелье прямо под монастырем.

Только с перевала, издали, Ньялам-Дзонг, залитый рассветным сиянием, показался ему не твердыней с железными стенами, а храмом добра и горячего участия.

Сопровождаемые криками хищных птиц, преодолевая сопротивление сильного ветра, они двинулись вниз с перевала, и монастырь исчез из вида, чтобы больше не появляться. Прошли невозвратно дни созерцательного отстранения от мира — надо было действовать быстро и непреклонно. Удивляясь сам себе, художник почувствовал, что переполнен энергией и силой. Возвращение в самую гущу человеческих забот, тревог, напряженных ожиданий и нетерпеливого расчета не страшило, а заставляло устремляться вперед и вперед.

С перевала они ехали вниз с небольшими подъемами и поворотами около двадцати миль. И все теплее становился воздух, приветливее долины, слабее ветер.

К вечеру ноги усталых лошадей ступили на обширное плоскогорье, поросшее сухой золотистой травой и обрамленное желтыми обрывами. Путники взобрались на холм, где торчали большие, гладкие, как плиты, глыбы камней. Здесь нашлось укрытие от ночного ветра, прошла ночевка, первая ночевка на просторах свободного мира, мира обмана чувств, мира Майи — как сказал бы гуру, драгоценный утраченный наставник. Снова горечь разлуки охватила Тамралипту. Он оглянулся и замер.

На севере, там, где он провел столько дней, откуда они спускались с рассвета, громоздились необъятные горные массы. Все плоскогорье, залитое лучами низкого солнца, превратилось в поляну матового светлого золота, вспыхивающую там и сям зеркалом драгоценного металла. С юга плоскогорье ограждала красно-золотая стена обрывов, а за ней высились горы, сплошь подернутые синей дымкой. Чистейший синий цвет самых разных оттенков — ближние невысокие холмы заливал темный ультрамарин, на грани с золотой стеной царили ярко-фиолетовые тона. Дальше к югу гряда становилась светлее, синяя дымка скрывала все рытвины и впадины. Мягкие округленные очертания вершин напоминали складки толстой ткани, волны гигантского синего покрывала. Воздушны, легки и чисты были удаленные, приближавшиеся к родине горные цепи. Ласково звала к себе эта синяя страна, и новая радость пришла к Тамралипте…

Не та холодная и бодрящая, что рождалась при созерцании снежного великолепия Гималаев, а другая, слегка печальная, что возникает при встрече с живым, мгновенным и прекрасным и является бессознательным пониманием неизбежности утраты.

Ведь это само покрывало Майи! Внизу темное, фиолетовое, потом ультрамариновое, чистое, ласкающее взор, но непроницаемое. Дальше и выше — все голубее, прозрачнее, легче эта ткань, все ближе к бездонной прозрачности неба.

— Хорошо! — не то подумал, не то почувствовал Тамралипта. — Все будет хорошо!..

Утром они уже пробирались по широкой тропе среди огромных деодоров, шумевших под свежим ветерком, как бы приветствуя возвращение художника.

Начальник лагеря изысканий был безмерно удивлен появлением молодого индуса в тибетской одежде, просившего о геликоптере. Но от художника исходила сила необычайной убедительности, подкрепленная крупной суммой денег. Документы гостя оказались в порядке. После полудня геликоптер взвился вверх с лесной поляны, размахивая огромными изогнутыми лопастями винта.

И вот — Катманду, столица Непала, горячечная гонка на телеграф, в аэропорт, в магазин. Деньги открывали любые двери. К вечеру прекрасно одетый индийский магнат в белоснежном тюрбане садился на скоростной пассажирский самолет Катманду — Дели.