Волки Кальи - Кинг Стивен. Страница 64

— И чтоб никакой блевотины, — какой уж раз предупреждает водитель. — Начнешь блевать, высажу прямо на автостраде. Клянусь богом, высажу.

К тому времени, когда «грейхаунд» въезжает в огромное здание автобусного терминала, Дон Каллагэн уже пьян. Но он не блюет. Тихонько сидит, пока не приходит время выйти из автобуса и влиться в человеческий поток, вяло текущий в шесть утра под холодным светом флуоресцентных ламп: наркоманы, таксисты, чистильщики обуви, девицы, готовые отсосать за десятку, подростки, одетые, как девушки, готовые отсосать за пятерку, копы с дубинками, торговцы наркотиками с транзисторными радиоприемниками, рабочие, приехавшие из Нью-Джерси. Каллагэн вливается в него, пьяный, но тихий; копы с дубинками не удостаивают его и взгляда. В Автобусном терминале пахнет сигаретным дымом и выхлопными газами. Урчат двигатели припаркованных автобусов. Все выглядят неприкаянными.

Под холодным светом флуоресцентных ламп все выглядят мертвяками.

«Нет, — думает Каллагэн, проходя под табличкой с надписью „Выход на улицу“. — Не мертвяками, это не так. Ходячими трупами».

— Ты побывал на многих войнах, не так ли? — Эдди пристально смотрел на Каллагэна. — Греческой, римской и вьетнамской.

Когда Старик начал свой рассказ, Эдди думал, что он будет достаточно коротким, а потому они смогут пойти в церковь и посмотреть, что же там хранится. Он не ожидал, что рассказ Старика тронет его за живое, не говоря уж о том, что потрясет, но именно так и произошло. Каллагэн знал такое, чего, по твердому убеждению Эдди, не мог знать никто: печаль бумажных стаканчиков, которые ветер тащит по асфальту, безнадежность надписей на бензонасосах, тоску человеческого взгляда в предрассветный час.

— На войнах? Не знаю, — Каллагэн вздохнул, потом кивнул. — Да, пожалуй, побывал. Первый день я провел в кинотеатрах, первую ночь — в парке на Вашингтон-сквер. Увидел, как другие бездомные укрываются газетами, и сделал то же самое. И вот вам пример того, как изменилось для меня качество и уровень жизни. И перемены начались со дня похорон Дэнни Глика, — он повернулся к Эдди, улыбнулся. — И не волнуйся, сынок, я не собираюсь говорить целый день. Или даже утро.

— Ты просто продолжай и расскажи все, что считаешь нужным, — ответил Эдди.

Каллагэн рассмеялся.

— Я говорю, спасибо тебе. Ага, говорю тебе, большое спасибо. А собирался я рассказать, что накрыл голову верхней половиной «Дейли ньюс» и заголовком «БРАТЬЯ ГИТЛЕРЫ НАНОСЯТ УДАР В КУИНСЕ».

— Господи, Братья Гитлеры, — воскликнул Эдди. — Я их помню. Два недоумка. Они избивали… кого? Евреев? Черных?

— И тех, и других, — ответил Каллагэн. — И вырезали свастику на лбу. На моем вырезать до конца не успели. И это хорошо, потому что потом они не собирались ограничиться только избиением. Но случилось это через несколько лет, когда я вновь приехал в Нью-Йорк.

— Свастика, — повторил Роланд. — Символ на самолете, который мы нашли около Речного Перекрестка? В котором сидел Дэвид Шустрый?

— Вот-вот, — кивнул Эдди и мыском сапога нарисовал свастику на траве. Трава практически тут же распрямилась, но Роланд успел заметить, что шрам на лбу Каллагэна действительно выглядел, как недорезанная свастика. Авторам не хватило лишь нескольких движений ножом.

— В тот день, в конце октября 1975 года, — продолжил Каллагэн, — Братья Гитлеры были лишь заголовком в газете, под которой я спал. Большую часть моего второго дня в Нью-Йорке я бродил по городу и боролся с желанием приложиться к бутылке. Какая-то моя часть хотела бороться, а не пить. Бороться и искупить свою вину. И одновременно я чувствовал, как кровь Барлоу делает свое черное дело, проникает все глубже и глубже. Мир пах иначе, и отнюдь не лучше. Мир выглядел иначе, и отнюдь не лучше. И вкус крови Барлоу вернулся мне в рот, вкус дохлой рыбы или прокисшего вина.

У меня не было надежды на спасение души. Об этом я и не думал. Но искупление содеянного и спасение души далеко не одно и то же. А напившись, я не мог ничего искупить. Я не считал себя алкоголиком, даже тогда, но, конечно, гадал, превратил он меня в вампира или нет. Начнет ли солнце жечь мне кожу, стану ли я поглядывать на шеи дам, — он пожал плечами, рассмеялся. — Или, возможно, господ. Вы же знаете, за кого многие держат священников. Они, мол, все, как один, геи, и горазды лишь трясти крестом перед лицами людей.

— Но ты не вампир, — заметил Эдди.

— Даже не третьего типа. Просто меня вываляли в грязи. Только изнутри. От меня всегда будет нести вонью Барлоу и я буду видеть мир, каким видят его ему подобные, в оттенках серого и красного. Красный — единственный яркий цвет, который я мог различать долгие годы. Все остальные — в полутонах.

Наверное, я искал один из офисов «Менпауэр», вы знаете, компании, которая нанимает людей на один день. В те дни силы мне хватало, да и я был гораздо моложе.

— «Менпауэр» я не нашел, зато наткнулся на заведение, которое называлось «Дом». На углу Первой авеню и Сорок седьмой улицы, недалеко от здания ООН.

Роланд, Эдди и Сюзанна переглянулись. Чем бы ни был этот «Дом», находился он менее чем в двух кварталах от пустыря. «Только тогда никакого пустыря там не было, — подумал Эдди. — В 1975. В семьдесят пятом там находился магазин деликатесов „Том и Джерри“, который специализировался на обслуживании различных торжеств». Он пожалел, что рядом нет Джейка. Парень просто подпрыгивал бы от волнения.

— А чем занимались в этом «Доме»? — спросил Роланд.

— Это не компания и не магазин. Ночлежка. Не могу сказать, что единственная на Манхэттене, но готов спорить, что одна из немногих. Я тогда практически ничего не знал о ночлежках, что-то слышал, когда служил в первом моем приходе, в Лоуэлле, но со временем значительно пополнил багаж знаний на сей предмет. Познакомился с системой с двух сторон. Бывали времена, когда я разливал суп в шесть вечера и раздавал в девять одеяла; а в другие времена я получал суп и спал под теми самыми одеялами. После проверки волос на отсутствие вшей.

Есть ночлежки, куда не пускают людей, от которых пахнет спиртным. А есть такие, куда тебя пустят, если ты скажешь, что последние два часа не брал в рот ни капли. Есть и такие, куда берут любого зассанного и засранного пьяницу, при условии, что обыщут у дверей и отберут выпивку. А после этого отправят в специальное помещение к таким же обитателям дна. Ты не сможешь уйти, если вдруг передумал, и ты ничем не удивишь своих соседей, если тебя вдруг начнет трясти или по углам будут мерещиться зеленые человечки. Женщин пускают далеко не во все ночлежки. Слишком велика опасность изнасилования. И это лишь одна из причин, по которым на улицах умирает больше бездомных женщин, чем мужчин. Так, во всяком случае, говорил Люп.

— Люп? — переспросил Эдди.

— Я до него еще доберусь, а пока ограничусь одним: он был идеологом алкогольной политики «Дома». В «Доме» под замком держали спиртное, а не пьяниц. Тебе могли налить стаканчик, если ты в нем нуждался, в обмен на обещание вести себя тихо. Плюс дать таблетку успокоительного. Медицина этого не рекомендует, вполне возможно, что такое сочетание считается вредным, ни Люп, ни Роуэн Магрудер врачами не были, но результата добивались. Я пришел трезвый, в этот вечер дел у них хватало, вот Люп сразу меня и запряг. Первую пару дней я работал бесплатно, а потом Роуэн пригласил меня в свой кабинет, размером с чулан для щеток. Спросил, не алкоголик ли я. Я ответил, что нет. Спросил, не разыскивает ли меня полиция. Я ответил, что нет. Спросил, не бегу ли я от кого-то. Я ответил, что да, бегу от себя. Спросил, не хочу ли я работать, и я заплакал. Он принял мои слезы за положительный ответ.

И следующие девять месяцев, до июня 1976 года, я работал в «Доме». Застилал кровати, готовил на кухне, собирал пожертвования вместе с Люпом, а иногда и Роуэном, в микроавтобусе «Дома» возил пьяниц на собрания «АА», наливал и давал выпить виски тем, у кого так тряслись руки, что они не могли удержать стакан. Вёл бухгалтерию, потому что разбирался в этом лучше Люпа, Магрудера и всех остальных, кто работал в «Доме». Эти дни не были самыми счастливыми в моей жизни, я не стану этого утверждать, вкус крови Барлоу оставался у меня во рту, но я заношу их скорее в актив, чем в пассив. Я ни о чем не думал. Не поднимал головы, делал то, о чем меня просили. Начал исцеляться.