Тяжелая корона (ЛП) - Ларк Софи. Страница 23

Музыкальная комната моей матери находится на верхнем этаже дома. Это одно из самых красивых и залитых солнцем помещений с большими окнами из цветного стекла с трех сторон.

Ее пианино — великолепный Steinway, красное дерево коричневого цвета, оно украшено завитушками, цветами и виноградными лозами. В комнате все еще слабо пахнет ее духами и бумажным ароматом нотных листов.

Елена подходит к пианино с благоговейным трепетом.

— Это прекрасный инструмент, — говорит она.

— Мы настраиваем его каждый год, — говорю я ей. — Так что он должен звучать нормально.

Она колеблется рядом с плюшевой кожаной скамейкой, и я говорю:

— Проходи, садись.

Наблюдая, как она встает рядом, у меня мурашки бегут по коже.

То, как Елена садится, и то, как это делает Аида, совершенно по-разному. Елена сидит в той же идеальной прямой позе, которая всегда была у моей матери, ее прекрасные тонкие руки точно также застыли над клавишами.

Они не похожи, моя мать была темноволосой, а Елена светлой. Но я могу сразу сказать, что Елена — опытный музыкант, как бы она это ни преуменьшала.

Ее пальцы мягко нажимают на клавиши, пробуя звук. Ноты звучат чисто и разборчиво, эхом отдаваясь в этом угловом помещении со сводчатыми потолками.

Елена начинает играть по памяти.

Ее руки безупречно скользят по клавишам, без остановок или колебаний. В ее игре есть поток, есть чувства. Ее глаза закрыты, и я почти вижу, как музыка льется прямо из ее мозга, вниз по ее рукам, сквозь пальцы.

Я никогда раньше не слышал эту песню. Она напоминает мне прохладную дождливую ночь или человека, ищущего что-то потерянное. Пока она играет, образы возникают перед моими глазами и снова исчезают: свет, отраженный на стекле. Пустые городские улицы. И то, как плавно двигались руки моей матери, когда она играла на пианино или заправляла прядь волос за ухо.

Я поражен, когда Елена останавливается, песня закончилась.

— Как она называлась? — я спрашиваю ее.

— Она называется «Naval» Янна Тирсена, — говорит она.

— Что еще ты хочешь услышать? — спрашивает она меня.

— Сыграй мне что-нибудь русское, — говорю я.

Елена начинает играть что-то легкое и быстрое, что каким-то образом вызывает ощущение кружащихся снежинок и, возможно, балерины из музыкальной шкатулки, медленно вращающейся на подставке. Это задумчиво и жалобно.

— Что это? — я спрашиваю ее.

Она тихо смеется.

— Это не совсем русское, — говорит она. — Это из старого анимационного фильма «Анастасия». Речь идет об одной из дочерей Романовых. В фильме она переживает революцию, но ударяется головой и теряет память. Позже она понимает, что она пропавшая принцесса, и воссоединяется с некоторыми из своей семьи.

Она играет припев песни очень легко.

— Мне понравился этот фильм… — говорит она. — Я подумала, как было бы невероятно узнать, что ты принцесса. Быть вырванной из твоей старой жизни в новую…

В некотором смысле Елена — принцесса. Принцесса мафии. Но я знаю, что это не то, о чем она говорит.

— Это правдивая история? — я спрашиваю ее.

— Нет. Ее застрелили вместе с остальными членами ее семьи, а ее тело сбросили в шахту. Не так давно это было подтверждено тестированием ДНК. Вот почему реальная жизнь — это не кино.

Елена прекращает играть. Ее руки опускаются на колени.

— Еще одну, — прошу я ее. — Сыграй мне что-нибудь, что ты сочинила.

Ее щеки порозовели. Я думаю, она откажется. Но через мгновение она снова поднимает руки, деликатно прижимая пальцы к клавишам пианино.

Песня Елены — самая красивая из всех. Я ничего не смыслю в музыке, поэтому не могу описать, почему или как она оказывает на меня такое воздействие. Все начинается медленно, незаметно. Затем нарастает и нарастает с силой, подобной откатному течению, затягивающему меня на дно. Музыка разливается по комнате, заполняя каждый уголок от пола до потолка. Это дико и навязчиво, меланхолично, но настойчиво. Что-то внутри нее взывает к чему-то внутри меня, требуя, чтобы я прислушался. Требуя, чтобы я понял.

Когда она останавливается, я не могу сказать, играла ли она минуту или час.

— Это было невероятно, — говорю я.

Мои слова кажутся слабыми по сравнению с тем, что она только что сделала. Она выразила нечто сильное, и я не могу назвать это комплиментом.

Все, что я могу сделать, это сказать:

— Я ошеломлен, серьезно. Это ты написала?

— Да, — говорит Елена с застенчивостью, которой я никогда раньше в ней не видел. — Тебе действительно понравилось?

— Конечно, понравилось.

— Мой отец говорит, что все, что я играю, угнетает.

— Ну… я не собирался ничего говорить. Но я начинаю думать, что твой отец, возможно, немного придурок.

Елена издает смешок под этими тонкими, в высшей степени талантливыми пальцами.

Она смотрит на меня своими великолепными глазами цвета неба прямо перед тем, как они темнеют.

— Он опасен, — серьезно говорит она мне. — Очень опасен, Себастьян. У него есть обиды. Амбиции.

— Я знаю, кто он такой, — говорю я ей. — Вот почему я не позвонил тебе в ту первую неделю. Я хотел, поверь мне. Но я знаю, что это не совсем безопасно для нас обоих.

Она опускает глаза и прикусывает уголок губы.

— Если он не против, что мы встречаемся, он не может быть настолько взбешен, — говорю я ей. — Может быть, мы сможем похоронить все эти прошлые обиды. Двигаться дальше, заключив какую-нибудь сделку. В конце концов, если моя семья смогла заключить мир с Гриффинами… — я вздрагиваю, думая о звуке, с которым разбивается мое колено. — Если мы смогли это сделать, то любой может научиться ладить.

Она не отвечает мне сразу, скручивая руки на коленях. Она выглядит расстроенной. Может быть, она думает, что я слишком оптимистичен, и ее отец наверняка в конце концов набросится на нее.

— Эй, — говорю я, хватая ее за подбородок и приподнимая ее лицо, чтобы она посмотрела на меня. — Не беспокойся обо мне. Я говорил тебе, я могу позаботиться о себе. Я могу справиться с твоим отцом, если потребуется. Я сталкивался и с худшим.

Она качает головой.

— Хуже никого нет, — говорит она.

Чтобы она перестала волноваться, я наклоняюсь и целую ее. Ее рот на вкус такой же сладкий, как и всегда, хотя на этот раз мы не ели воронкообразный пирог. Ее губы самые полные, к которым я когда-либо прикасался — это делает ее поцелуй невероятно приятным. Я мог бы заниматься этим часами.

Но, боже, я хочу сделать гораздо больше, чем это.

Пока мы целуемся, я не могу не позволить своим рукам скользить по ее телу.

На ней бледно-голубой хлопковый сарафан с пуговицами спереди. Я провожу кончиками пальцев по ее длинной, стройной шее к выступу ключицы, а затем немного опускаюсь к верхней выпуклости ее груди. Я чувствую, как она судорожно втягивает воздух, когда я касаюсь промежутка между ее грудями, который в точности равен ширине моего среднего пальца.

Без пианино комната кажется напряженно тихой. Все, что я слышу, это ее дыхание и биение моего собственного сердца. Я нежно провожу пальцем по ее груди, позволяя своим пальцам спуститься вниз по переду ее платья.

На ней нет лифчика. Мой большой палец проводит по ее соску, который затвердел, выделяясь на фоне тонкого материала. Елена издает тихий стон.

Я не могу остановиться.

Я опускаюсь перед ней на колени, так что она садится на скамейку для фортепиано, а я становлюсь на колени на твердый деревянный пол. Я расстегиваю три верхние пуговицы ее платья, позволяя упасть этой красивой груди.

Ее сиськи кремово-белые, в форме слезинок, с коричневыми сосками. Я беру их в руки, и Елена стонет, сильно прижимаясь грудью к моим ладоням. Я могу сказать, что она невероятно чувствительна.

Я беру ее грудь в рот и начинаю сосать. Елена снова стонет, хватая меня за голову и сильнее прижимая мой рот к своей груди.

— Боже мой, — стонет она. — Не останавливайся.

Я двигаюсь взад-вперед между ее грудей, посасывая один сосок и лаская другой рукой, затем меняясь местами, пока ее соски не набухают и не пульсируют, а ее бледные груди не становятся розовыми.