Тяжелая корона (ЛП) - Ларк Софи. Страница 40

Это было инстинктивно, мгновенно.

Она хотела спасти меня.

Это означает, что что бы еще она ни сделала, она действительно заботится обо мне. Эта часть была не совсем ложью.

Но это не может воскресить моего отца из мертвых.

Я только что из морга. Полиция обнаружила тело папы в православной церкви. Они нашли его под триптихом вместе с телами трех bratoks Енина. Они прогнали отпечатки пальцев папы по своей системе, обнаружив его старые записи с юных лет, когда он был арестован по обвинению в рэкете и отмывании денег. Они вызвали меня для опознания тела.

Мой отец выглядел намного меньше обычного, лежа на этой плите под простыней, с него сняли костюм и рубашку. Его кожа была цвета сыра, вся в следах от тяжелой деревянной рамы, упавшей на него сверху. И его лицо… оно было почти полностью уничтожено. Не из-за триптиха, из-за пуль Братвы. Все, что осталось, это один черный глаз жука, открытый и пристально смотрящий.

Полиция уже знала, кто он такой. Они привели меня, чтобы шокировать. Надеясь, что, когда меня отведут в соседнюю комнату, я расскажу подробности того, что именно произошло в церкви. Должно быть, они признали в других телах Братву. Может быть, они думали, что я расскажу им все, движимый местью.

Я отказался отвечать ни на один вопрос. Я сказал, что не знаю, что произошло, почему мой отец был в церкви. Хуже всего, я не мог сказать им, что тела, лежащие рядом с телом моего отца: одно высокое и долговязое, другое широкое и громоздкое, принадлежали Броуди и Джованни.

У Джованни не было большой семьи, только брат в тюрьме. Но я подумал о сбивающем с толку звонке, который родители Броуди наверняка получат позже сегодня или завтра, когда они спокойно будут сидеть в своем маленьком доме в Уилметте, читая газету или смотря телевизор, никогда не подозревая, что с их единственным ребенком что-то случилось. Я хотел ударить себя по лицу снова и снова, от чистого стыда и гнева.

Я прислоняюсь к стенам подвала, простым бетонным, сырым и холодным, потому что это маленькое подземелье находится на самом нижнем уровне нашего дома, даже ниже старого гаража Неро. Хотел бы я исчезнуть с лица земли. Потому что я не могу смотреть правде в глаза, всему тому, что произошло по моей вине.

Но это был бы выход для труса.

Я не собираюсь убивать себя.

Я собираюсь отомстить.

Итак, я поднимаюсь по лестнице обратно на кухню. Грета сидит за маленьким столиком, одетая в чистую одежду, ее волосы аккуратно причесаны и завязаны сзади, как всегда, но ее лицо опухло от слез.

Странно видеть ее сидящей. Грета всегда суетится, у нее заняты руки. Она никогда не бездействует. Она ненавидит присаживаться даже для просмотра фильма.

Когда она видит меня, она вскакивает и обнимает меня. Мне больно принимать ее объятия. Я не заслуживаю этого, я не заслуживаю ее утешения.

— Как Неро? — спрашивает она меня.

Я заехал в больницу перед моргом. Это было самое странное зрелище из всех. Неро — это образ нашей семьи: первобытный, свирепый и невероятно живой. Видеть его лежащим там, бледным и неподвижным, дышащим только благодаря аппаратам, поддерживающим в нем жизнь… это было невыносимо.

Камилла сидела прямо рядом с ним, почти такая же бледная, как сам Неро. Она не переодевалась. Она ни на минуту не отходила от него, за исключением того времени, когда он был на операции, и даже тогда она сидела в комнате ожидания и плакала, пока в ее теле не осталось слез.

Платье выглядело ужасно и печально, оно было сплошь испачкано кровью моего брата, чуть темнее, чем сам материал. Я вспомнил, как он бросился на Камиллу, даже не пытаясь защититься или дать отпор русским.

Я никогда бы не мог представить, что Неро поведет себя таким образом. Я не думаю, что он пожертвовал бы собой ради папы или Аиды, или кого-либо из нас. Только для Камиллы.

— Они еще ничего не знают, — говорю я Грете. — Тем не менее, он пережил операцию.

— Он выкарабкается, — уверяет меня Грета, отпуская меня, чтобы она могла высморкаться в одну из множества салфеток, которые она держит в карманах. — Неро слишком упрям, чтобы умереть.

— Я сказал Джейсу охранять дверь больницы. Я сказал ему не уходить ни по какой причине.

Я пытаюсь оправдаться перед Гретой, хотя мы оба знаем, как недостаточно пытаться защитить Неро сейчас, после того, как я чуть не стоил ему жизни.

Грета слишком добра, чтобы обвинять меня. Она уже знает, как сильно я виню себя.

Я должен обсудить с ней кое-что еще, но я не знаю, как это сказать.

Итак, я беру ее за руку и спрашиваю:

— Ты присядешь со мной на минутку?

— Может, мне заварить нам чаю? — спрашивает она меня.

— Не для меня, — говорю я. — Но если ты хочешь немного…

— Нет, — она качает головой. — Все, что я делала, это пила чай, пока меня не начало трясти. Он меня больше не успокаивает.

Она садится напротив меня за крошечный, слегка шаткий столик, который стоял на этой кухне еще до моего рождения. Так много вещей в этом доме было здесь до меня и, вероятно, будет здесь еще долго после того, как меня не станет. Срок, который может оказаться не таким долгим, как я думаю, учитывая планы, которые я намерен осуществить в течение следующих нескольких недель.

Это то, что мне нужно обсудить с Гретой.

Как только мы оба садимся, я смотрю ей в глаза. Это трудно сделать, потому что лицо Греты такое доброе и сочувствующее, такое полное любви ко мне. Я всегда был ее любимчиком, я это знаю. И я никогда не заслуживал этого меньше, чем сегодня.

— Грета, — говорю я. — С русскими еще не все кончено.

Ее нижняя губа дрожит, и она сжимает рот в твердую линию, чтобы удержаться от рыданий. Я предполагаю, что она вспоминает свой ужас в тот момент, когда Братва встала со своих мест и направила на нее оружие.

— Ты знаешь, что я должен сейчас сделать, — говорю я ей.

Грета медленно качает головой, ее ясные голубые глаза устремлены на меня.

— Ты не надо ничего делать, Себ, — тихо говорит она.

— Надо.

— Почему? — говорит она. — Потому что ты думаешь, что твой отец хотел бы отомстить? Вот почему?

— Нет, — говорю я, но Грета продолжает, пересиливая меня.

— Потому что я не была бы так уверена в этом, Себ! Энзо много чего рассказал мне за последние несколько лет. Вещи, которые он совершил. О чем он сожалел. Его надежды и мечты о вас, дети. И особенно о тебе, Себ. Он сказал, что ты хороший человек. Он сказал, что ты не похож на него… ты больше похож на свою мать…

— Он был неправ, — коротко говорю я, обрывая ее. — Я ничем не отличаюсь от Данте или Неро, или даже от своего отца. На самом деле, я мог бы быть хуже.

— Ты же не хочешь сказать, что…

— ДА, ХОЧУ! — я лаю, заставляя Грету замолчать. — Грета, Я НЕНАВИЖУ Енина. Я собираюсь найти его, и я собираюсь снести его гребаное лицо с черепа, точно также, как он сделал с папой. Он нарушил кровный контракт, и он заплатит за это, что бы мне ни пришлось сделать. Я собираюсь убить его, и его сына, и каждого из его людей. Я собираюсь стереть их с лица этой земли, чтобы любой, кто хотя бы мечтает снова поднять руку на нашу семью, вспомнил, что случилось с русскими, и затрясся от страха.

Грета смотрит на меня широко раскрытыми глазами. Она никогда раньше не слышала, чтобы я так говорил.

— Ты слышала, папу, — я говорю ей. — За каждый удар наноси еще три ответных. Наша ярость побеждает их жадность.

— В ту ночь он был сам не свой! — Грета плачет. — Он никогда не хотел этого для тебя.

Я на мгновение замолкаю, вспоминая мысль, которая пришла мне в голову, когда мы закончили нашу шахматную партию.

Я думал, однажды ночью мы сыграем в нашу последнюю игру. И я не буду знать, что это последняя игра, когда это произойдет.

Это была та ночь. Это был последний раз. И, как я и думал, у меня не было предчувствия, что это будет последний раз.

— Не имеет значения, для кого он хотел этого: для меня или моих братьев. Я здесь, и я единственный, кто готов встретиться с этим, — говорю я Грете. — Я иду по этому пути, и я не ожидаю, что ты последуешь за мной. Я не ожидаю, что ты будешь меня поддерживать. Ты знаешь, что папа оставил тебе пять миллионов в своем завещании…