Когда наступит тьма - Кабре Жауме. Страница 20

Там было человек пятьдесят, на мой вкус маловато народу. Я был в темных очках и нисколько не похож на тот портрет, что напечатал Велес. Я любезно кивнул, чтобы поблагодарить гражданочку, раздававшую памятные буклеты, и уселся туда, откуда все было неплохо видно. По прошествии некоторого времени, поскольку ничего не происходило, я принялся читать буклет; в нем говорилось, что распроклятый засранец Велес скончался в возрасте тридцати семи лет, успев стяжать всемирную славу за удар ниже пояса, коварно нанесенный им несчастному чудовищу из Райских кущ. Семья, товарищи по работе, друзья и чудовище из Райских кущ никогда тебя не забудут. Нам будет не хватать твоей улыбки. Спи с миром, подонок. Дочитав все до конца, я положил буклет в карман и сделал вид, что растроганно слежу за ходом церемонии. Прошло столько лет с тех пор, как я в последний раз был на чьих-либо похоронах, что действо показалось мне вполне занятным. Красавица-скрипачка и увядший пианист играли нечто чрезвычайно грустное, даря людям радость.

– Мои соболезнования, – шепнул я почти на ухо вдове, которая была чрезвычайно хороша собой. А после вышел из часовни, или зала, или не знаю даже, как называются теперь такие вещи, и оказался в толпе журналистов и фотографов, которые щелкали объективами, и тут я подумал, опять ты суешься куда не следует. Если в тюрьме кто-нибудь увидит эти фотографии, тебе крышка.

– Извините, пожалуйста, вы кто?

Я обернулся. Вопрос женщины с прекрасным, но скорбным лицом несколько выбил меня из колеи.

– Рядовой читатель Велеса. – И, чтобы не оставалось сомнений: – Он был выдающимся журналистом.

– Мне просто вдруг показалось, что…

Что было делать, расспрашивать дальше или отойти в сторонку?

– Что вам показалось? – решился я.

– Нет-нет, я подумала, что, может быть, вы с ним учились на одном курсе или…

– Что вы, что вы, придет же такое в голову! Я гораздо его старше. Скорее сгодился бы ему в преподаватели… но у меня он не учился.

Она вежливо улыбнулась и отошла к группе мужчин, которые оживленно что-то обсуждали. Я решил, что своей улыбкой женщина хотела мне сказать, пусть ты и старше, но мужчина видный. А я бы ей ответил, что слежу за собой как следует. Много лет отсидел, но за первые десять лет тюрьмы ни дня не провел без двух часов упражнений на растяжку и с гантелями и был незаменимым игроком в баскетбольной команде. Да, незаменимым до тех пор, пока не прошел слух, что я насиловал и убивал малолеток, тут они начали корчить из себя святош и перестали со мной общаться, понимаешь, какое дело.

– За первые десять лет! – В ужасе и изумлении вскричала бы женщина с прекрасным лицом. – Значит, ты больше десяти лет провел в тюрьме?

– И больше двадцати, – ответил бы я, заговорщически подмигнув.

– За убийство и изнасилование малолетних? – сказала бы она, надеясь, что поняла меня неправильно.

– Нет, – сказал бы ей я. – За изнасилование и убийство малолетних. Я не какой-нибудь там мерзкий некрофил. И клянусь, я не хотел их убивать, но они так орали, что…

– Зачем же ты явился на похороны столь высокоморального журналиста? – не отставала бы она от меня, умирая от любопытства.

– Одно другому не мешает. И наисквернейшему убийце приятно слышать о кончине сукиных детей.

– Прости, о чем ты?

– О том, что, кажется, я единственный, кто пришел это событие отпраздновать.

Прекрасная незнакомка застыла бы от ужаса. А я дружески положил бы ей руку на плечо и понял бы, что впервые за двадцать с лишним лет прикасаюсь к женщине. И расплакался бы оттого, что мир до такой степени ко мне несправедлив. Тут я бы решил, что поеду с ними на кладбище. Не для того, чтобы удостовериться, что Велесу уже оттуда не выбраться, а для того, чтобы не упустить возможность еще раз дружески положить руку на плечо женщине с прекрасным лицом.

На кладбище я бы вел себя очень скромно, а после спросил бы незнакомку, как ее зовут; а еще сказал бы ей, пойдем пообедаем, только платить придется тебе, потому что я гол как сокол. А потом бы добавил, и поскольку я вижу, что ты только того и ждешь, поедем к тебе домой и расставим все точки над «i».

– В каком смысле, расставим все точки над «i»? – спросила бы она.

– В том смысле, что ты мне расскажешь, кто ты такая и зачем сюда явилась, а я тебе скажу, что сполна расплатился за содеянное и, смотря как повернется жизнь, готов снова стать примерным гражданином. Мне очень хочется начать все снова. – Тут я бы дерзко указал на нее пальцем. – по возможности, вместе с тобой.

А она бы расхохоталась и заявила, до чего у тебя воображение богатое. Только пример ты привел дурного тона.

– Что ж, экспромт, – принялся бы я оправдываться.

– Давай-ка попробуй еще раз.

А я бы тогда с горечью сказал: «Как птица, покинувшая гнездо свое, так человек, покинувший место свое»^[29].

– А где же твое место? – заинтересованно спросила бы она, очарованная совершенством фразы.

– Я много лет провел в одиночестве, потому что ни в ком из окружающих не видел причины для того, чтобы предложить им разделить мои мечты.

– Ни в ком?

– Ни в ком. – И тут бы я добавил: – Но ты совсем не такая. Ради тебя я готов покинуть гнездо и воспарить.

И тут она в восторге сказала бы: «Будь по-твоему, пригласи меня на обед, я за тебя заплачу, а потом пойдем ко мне домой и замутим, как малолетние».

Тут я огляделся вокруг, пытаясь найти свою новую подругу, но ее нигде не было: все разошлись. И она, и все друзья и знакомые Велеса. Асфальт, опустевшая мостовая. Насмешливый взгляд долготерпеливого кипариса. Тишина. Я остался один возле всеми покинутой ниши врага. Эххх, что за сука эта жизнь.

Nunc dimittis^[30]

…желанье со смешливыми глазами обнимет нас, и боль молчит за дверью. Аузиас Марк

Можете звать меня Ферриол. Этим намеком, полным блестящей эрудиции^[31], я начинаю повествование о своей жизни: пишу я его авторучкой из серебра высшей пробы. Мое теперешнее обитание на ничейной земле дает мне отличную возможность чистосердечно во всем признаться, поскольку скрывать мне теперь нечего.

Преступную деятельность я начал в возрасте четырех лет, в детском саду. Когда сеньорита Рузе, явно рассерженная, строго спросила, кто набросал красного пластилина в вазу с цветами, я укоризненно поглядел на Пласида^[32], и воспитательница, не видя, что я пользуюсь ее легковерием, схватила несчастного малыша за руку и вывела в коридор, отчаянно ругая его за безответственное отношение к школьным принадлежностям. Я был уверен, что оправдываться Пласид не будет, поскольку ребенком он был замкнутым и к тому же понятия не имел, что означает выражение «школьные принадлежности». Что касается меня, ни малейших угрызений совести я не почувствовал: напротив, вся моя карьера началась именно с этого. Словно апостол Павел по дороге в Дамаск, я осознал – хотя для этого мне вовсе не понадобилось падать с лошади, – что во вселенной заключена уйма бесконечных возможностей, если уметь вертеться с умом.

С Пласидом я снова столкнулся много лет спустя; он так и шел по жизни с отрешенным видом. Я чуть было не попросил у него прощения, однако, когда он мне между делом сообщил, что работает на Бирже и преуспевает, решил, что при таком раскладе запоздалое раскаяние в давних грехах совершенно ни к чему. Несмотря на все это, больше всего меня удивляет, что иногда я думаю о том, каким был Пласид в детском саду, и мне все еще жаль бедняжечку. Скорее всего, потому, что у несчастного ребенка не было ни малейшей возможности отстоять свою недоказуемую невиновность. А может быть – если копнуть поглубже, – потому, что сердце у меня, в сущности, доброе.

Ясно одно: после того, что произошло в детском саду, я перешел невидимый рубеж и начал задерживаться все дольше и дольше там, где мне предстояло остаться навсегда: по ту сторону. И, принимая во внимание обстоятельства, в которых я нахожусь в настоящее время, есть нечто ироническое в моих разглагольствованиях о жизни вне привычных границ…