Сестры Шанель - Литтл Джудит. Страница 40

Когда церемония закончилась, Эдриенн и Морис уехали в Виши. Бой предложил отвезти нас домой, но нам с Габриэль нужно было побыть с сестрой. Мы задержались у могилы, рассыпав на земле хлебные крошки, чтобы привлечь птиц, которых так любила Джулия-Берта. Не хотелось оставлять ее одну.

– Это наша вина, – сказала я. – Мы ее бросили. Надо было почаще навещать. Возможно, мы бы увидели кровь, заметили вовремя, что она заболела, и смогли бы что-то предпринять, может быть…

– Остановись! – сказала Габриэль властным тоном, поразившим меня. Я подняла голову; казалось, ее темные глаза почернели еще больше. Ее ноздри раздувались, как у быка. – Хватит! Это закончилось. Мы больше никогда не будем об этом говорить.

– О Джулии-Берте? – не поверила я.

– Нет. О прошлом. Нашем прошлом. Обазин. Сиротский приют. Мулен. Ничего этого никогда не было – и точка!

– Габриэль, ты устала, расстроена…

Выражение ее лица стало таким суровым, что я испугалась.

– Вся эта тьма, – продолжала она, – разве ты не чувствуешь? Она преследует нас день и ночь. Она хочет утопить нас, задушить, как это случилось с нашей матерью, с Джулией-Бертой. Мы не можем этого допустить. – Она подалась вперед, ее лицо было совсем близко от моего, голос звучал низко. – Джулию-Берту убила не чахотка. Это было проклятие нашего рода. Наше прошлое – это груз. Петля на шее. Оно диктует нам, диктует миру, кем и чем мы должны быть. – Выражение ее глаз одновременно казалось безумным и одухотворенным. – Ты думаешь, я сумасшедшая, – усмехнулась она. – Но это не так. Это единственный способ идти вперед. Это единственный способ остаться свободными. Мы похороним прошлое в этой могиле вместе с Джулией-Бертой. Мы задушим его прежде, чем оно задушит нас.

– Каким образом? Я ничего не понимаю!

– Очень просто: мы сами выберем свое прошлое. Оно не должно управлять нами. Мы будем контролировать его. Например, наша мать умерла, да – но она не была влюбленной дурочкой. Наш отец уехал в Америку. Нас воспитывали тетки в загородном доме. Состоятельные тетки, владеющие землей и лошадьми. Они были строги, но заботились о нас. Мы прекрасно питались деревенской едой. Нам всегда было тепло. Мы носили чистую и удобную одежду.

Ее слова ошеломили меня. Как долго ей это мерещилось? Она снова была похожа на девочку, отчаявшуюся от одиночества, которая придумывала истории, чтобы скрыть правду. Я вспомнила, как еще в Обазине она солгала, что наш отец в Америке.

Гордость помогла ей скрыть правду, но боль Габриэль была настоящей, похороненной глубоко внутри, и единственным способом выжить она считала отрицание. Какое заблуждение!

Мы с ней были разные, тем не менее я ее понимала.

– Обещай мне, Нинетт. Скажи мне, что ты обещаешь. Мы нигде не будем рассказывать о том, откуда мы на самом деле. Никому. Никогда.

Я смотрела на могилу Джулии-Берты, где небольшая стайка птиц уже клевала крошки. Это было предательством, но Джулия-Берта ушла, а Габриэль была здесь, и больше всего на свете я хотела унять ее боль. Я соглашусь с ней, но ничего не забуду. Глядя прямо в глаза Габриэль, я сказала то, что она хотела услышать:

– Я обещаю.

СОРОК ЧЕТЫРЕ

Как бы жестоко это ни звучало, однако мир продолжал существовать без Джулии-Берты. Солнце вставало и садилось как обычно, природа оставалась безмятежной. Полагаю, в этом и заключалась ее роль: растормошить оставшихся, напомнить нам, что мы все еще здесь.

Шляпы снова стали нашим утешением, и мы с головой ушли в работу. Я помогала Габриэль экспериментировать с формой: шляпа должна была напоминать букву «S», поля спереди загнуты вниз, по бокам – вверх, а сзади – снова вниз. Сложный дизайн. Она, как никогда раньше, придирчиво выбирала тип перьев, долго примерялась, как их расположить. На изделии допускался исключительно один вид, варьировалось только количество. В разгар процесса она заставляла меня надевать заготовку, а затем несколько часов кряду изучала меня со всех сторон и создавала каскад из пышных страусиных перьев или тонких и прямых, словно солнечные лучи, перьев цапли.

– Нет. Это слишком, Нинетт. Убери немного.

– Этого недостаточно, Нинетт. Добавь еще.

Она могла раздражать. Сводить с ума. Но все это стоило того, чтобы, закончив работу, устало рухнуть на стул, среди разбросанных повсюду кусков ткани, иголок, перьев и булавок, и гордо взирать на наше сокровище, блистающее на своем троне-«шампиньоне». Готовая шляпа становилась освобождением от всего, что творилось внутри нас, упорядочением внутреннего хаоса.

Для меня видеть наше творение на хорошем клиенте было самой большой наградой. Именно это оживляло изделие: блеск в глазах покупательницы, довольное выражение лица, внезапная легкость походки, полная трансформация настроения и состояния души. То, что это происходило благодаря мне, приносило огромное удовлетворение и ощущение востребованности и силы, которых у меня раньше никогда не было.

Я все еще мечтала о настоящем бутике, с мастерской и складом для хранения материалов. Мое воображение рисовало заманчивые картины. Габриэль будет придумывать шедевры. Мы наймем работниц, которые будут шить и отпаривать – все в строгом соответствии с требованиями Габриэль. А я – стоять перед входом и руководить торговым залом, где все: зеркала, подсветка, удобные мягкие кресла – будет создавать уютную атмосферу. И все это элегантно, богато, роскошно.

В то лето Селестина большую часть времени проводила на Монпарнасе, иногда я ходила с ней в Dôme – кафе, где теперь собирались бедные художники, обитавшие когда-то на Монмартре. Монмартр стал слишком дорогим, слишком туристическим благодаря художникам предыдущего поколения, чьи знаменитые полотна выдавили это новое поколение за пределы их исконного дома.

На Монпарнасе аренда была дешевой, как и рестораны. Это был рабочий район, и в теплые вечера благожелательные хозяева многочисленных уличных кафе позволяли часами сидеть за столиками, ничего не заказывая. То же самое происходило в Closerie des Lilas на бульваре Сен-Мишель («Бульмиш», как называла его Селестина) и в других открытых кафе, где под тенистыми деревьями и в беседках, увитых сиренью, собирались артисты, художники, поэты, натурщицы, музы, бродяги и бездельники.

Здесь всегда было на что посмотреть, всегда было с кем поговорить. Богема – так их называли. Представители разных национальностей. Длинноволосые. В потрепанной и странной одежде, с разлохмаченными бородами, картинно курившие трубки. Я единственная выделялась благодаря обычной блузке и юбке из «Бон Марше». И все же я чувствовала, что принадлежу Монпарнасу. Здесь ощущались скрытая печаль, ностальгия сродни тому чувству тихой тоски, которое переполняло меня из-за потери Джулии-Берты. Я была здесь как дома.

Селестина приходила по другой причине: посмотреть, как работают художники. Они все время делали наброски на салфетках или клочках бумаги. Если они продавали рисунок за несколько франков, то тут же тратили деньги на выпивку. Они жили в кредит в ресторанах и художественных магазинах. Сидя за столиками, они спорили о теории и выразительности, цвете и свете. Для Селестины эти кафе были одним большим учебным классом.

Порой среди художников появлялись хорошо одетые мужчины, которые прогуливались, исподтишка бросая вокруг оценивающие взгляды.

– Кто они? – спросила я Селестину, когда она в первый раз привела меня туда.

– Торговцы произведениями искусства, – прошептала подруга. – Они стараются как можно дешевле скупить все что могут у художников, которые, по их мнению, талантливы. На случай, если те станут знаменитыми.

– А кто-нибудь из здешних прославился?

– Еще нет. Есть один – Пикассо, о котором все говорят. Эти господа всегда вертятся возле него. Он носит с собой пистолет и порой, когда вокруг толпится слишком много народу, стреляет в воздух. Есть еще один – Модильяни. Мы коротко называем его Моди. Говорят, за ним нужно наблюдать, он подает надежды.