Сестры Шанель - Литтл Джудит. Страница 41

Однако все смотрели на Моди, но не в том смысле, какой имела в виду Селестина. Он обычно выставлял себя на посмешище после того, как выпивал слишком много. Он был высок и вызывающе красив, раним и харизматичен, и все это привлекало к нему людей, несмотря на его выходки. Иногда он сидел с нами, и пока мы болтали, яростно рисовал, часами набрасывая то, что стояло на столе: графин, руку, пачку сигарет, цветок в вазе, как будто пытался извлечь из предметов душу.

Он пил стакан за стаканом, если ему удавалось продать свои наброски. Потом засыпал, иногда положив голову на плечо Селестины, иногда на мое, и мы изо всех сил старались не шевелиться, чтобы не разбудить этого большого ребенка-мужчину, который, казалось, нуждался в защите.

Пока он не просыпался и не выпивал еще – слишком много, и тогда хозяева выгоняли его за неподобающее поведение.

Был еще один человек, который присоединился к нам, поэт, который всегда ходил с блокнотом и что-то в нем писал. У него было самое что ни на есть поэтическое имя: Гийом Аполлинер.

– Это не настоящая фамилия, – заявил однажды Моди с итальянским акцентом, когда Гийом ушел, чтобы присоединиться к столику своих друзей-литераторов. – Он ее выдумал.

– Ну, – заметила я, – если бы я придумывала себе псевдоним, он был бы именно таким.

Воинственное имя, имя античного бога, чтобы скрыть под ним хрупкое существо, спрятать его от жестокого и холодного мира.

Габриэль не понимала, для чего мы ездим на Монпарнас. Она боялась, что нас могут принять за проституток.

– Это же трущобы, – сказала она однажды днем.

Я отпаривала поля шляпы, чтобы свернуть их по одному краю – новый стиль, который пробовала Габриэль. Селестина рисовала ее в профиль в широкополой шляпе с эффектным страусиным пером.

– Дряхлые. Убогие, – продолжала Габриэль, и мне пришло в голову, что, возможно, она не любит Монпарнас, потому что он напоминает ей обо всем, что она упорно хочет забыть. – Не могу понять, зачем туда ходить. Особенно тебе, Нинетт. Я думала, ты ищешь приличного мужа, а не бедняка.

– Но там так романтично! – воскликнула Селестина. – Тамошние художники бедны, потому что они сами хотят быть бедными.

Габриэль фыркнула.

– Что за чушь! С какой стати кому-то хотеть быть нищим?

– Потому что это чисто и благородно и позволяет им сосредоточиться только на искусстве, – ответила Селестина, продолжая рисовать. – Они никому не обязаны. У них внутри есть нечто, Коко, и оно рвется наружу. Выражение какой-то глубокой правды. Они не успокоятся, пока не выяснят, что это такое и как показать это миру. Это грандиозная, эпическая битва!

Я рассмеялась:

– Совсем как у тебя, Габриэль, когда ты делаешь шляпу. Грандиозная, эпическая битва! Ты не успокаиваешься и не даешь мне отдохнуть, пока все не становится идеально.

Селестина кивнула:

– Вот видишь? Антуанетта понимает. Знаете, Поль Пуаре начал свою карьеру на Монмартре. А теперь он король моды!

– Король костюмов! – Габриэль закатила глаза. – Причем непрактичных!

– Он по-своему художник, просто его материалы – это ткани, – сказала Селестина.

Кутюрье-художник? Я было рассмеялась, но на самом деле мысль показалась интересной. Оба работали руками. Оба брали сырье и благодаря своему воображению превращали его в нечто прекрасное.

И в этих кафе били энергия и страсть, демоническая и возвышенная одновременно. Вездесущее желание, как пульс, постоянная потребность в самовыражении, которое очень напоминало Габриэль и то, как она бросалась в пение и танцы. Теперь вот шляпки.

Габриэль больше походила на этих людей, чем думала. А я напоминала себе дилера – посредника между художником и миром.

Я взяла одну из готовых шляп и протянула ее Габриэль:

– А почему это не должно быть искусством? Это отражение души мастера. Точно так же, как мазки краски на холсте.

Я ждала, что она рассмеется и скажет, как обычно: «Это всего лишь шляпа!» Однако она этого не сделала. Она оставалась неподвижной – вероятно, ради рисующей Селестины. Но легкая улыбка тронула ее губы.

СОРОК ПЯТЬ

Когда Бой сказал Габриэль, что ей нужен настоящий бутик, чтобы продавать шляпки, я решила, что ослышалась. Бой Кейпел, судоходный магнат, экспортер угля, думал так же, как я, простая продавщица из провинции. Он также заметил в ее изделиях нечто большее, чем просто хобби и curiosité dujour, и оценил их привлекательность.

Я не была наивной. Я была права.

– Думаю, в этом что-то есть, Коко. – Он стоял, небрежно прислонившись к книжному шкафу и изучая гроссбух, его черные как смоль волосы были зачесаны назад настолько безупречно, что можно было увидеть линии от зубьев расчески. – Ты не должна позволить этому пропасть.

На нем были твидовый однобортный блейзер с отложными манжетами, свободные, идеально сшитые, отглаженные брюки, галстук, завязанный изящным узлом. Кончики его густых черных усов были подстрижены четко по линии губ и гармонировали с густыми черными бровями. Бой производил впечатление властного человека, способного войти в любую дверь и добиться своего. Он не был нахалом, просто спокойным и уверенным в себе мужчиной с налетом таинственности (благодаря внимательным зелеными глазам, по которым невозможно было понять, о чем он думает).

Интересно, Габриэль когда-нибудь показывала ему свои танцевальные па? Она по-прежнему фанатично ходила на занятия. Конечно, он понимал, как и я, что на этом поприще у нее нет шансов.

– В тебе есть все качества деловой женщины, – снова обратился он к Габриэль. – Ты в состоянии выжать из этой затеи максимум. Особенно с Нинетт, обладающей обаянием и интуицией прирожденной продавщицы.

Ресницы Габриэль затрепетали. Рядом с Боем моя жесткая сестра становилась мягкой и податливой, ее прямые линии и острые углы становились плавными изгибами.

– Ты просто так это говоришь, – произнесла она. Интересно, она имела в виду то, что касалось ее, меня или нас обеих? Я, например, была счастлива, услышав комплимент. – Хочешь найти мне занятие, – продолжала она, играя прядью волос, выбившейся из прически. – Ты не любишь, когда я скучаю.

Бой подошел к ней, взял ее за подбородок и приподнял его, глядя прямо в глаза.

– Ты прекрасно знаешь, Коко, что я не из тех, кто «просто так говорит».

Габриэль перестала хлопать ресницами и жеманничать. Она посмотрела ему в глаза, и я почувствовала, как между ними пробежал ток. Может быть, он знал ее лучше, чем она сама. Он серьезно относился к ней, к ее интуиции, ее взглядам, ее уму и пытался научить ее делать то же самое.

Несколько недель спустя Габриэль вернулась из танцевального класса в мрачном настроении. Учительница сказала, что у нее недостаточно таланта для сцены.

– Да что она понимает?! – воскликнула я, бессознательно принимая сторону Габриэль, желая защитить ее от той травмы, которую она получила после прослушиваний в Виши. Хотя, конечно, учительница была права.

– Она понимает! – Лицо Габриэль исказилось.

Я надеялась, что после этого она задумается о бутике, наконец осознав, что ее призвание – изготовление шляп. Но она продолжала ходить на уроки, чтобы, по собственному утверждению, «оставаться в форме».

Моя бедная сестра. Как обескураживает способность видеть красоту, чувствовать ее внутри, но не уметь выразить ее каким-либо образом. Вы пытаетесь показать красоту определенными движениями, вот только получается не так грациозно, как вы себе представляете. Вы пытаетесь петь, вот только мелодия выходит не так, как звучит у вас в голове.

Я разделяла ее разочарование. Я все еще цеплялась за свои мечты, какими бы легкомысленными они ни были: объявление о свадьбе в газете, посещение скачек… Все эти годы, прожитые вне монастырских стен, я порой чувствовала себя тенью, а не человеком. Мне нужно было доказательство того, что я – Нечто Большее.