Переходы - Ландрагин Алекс. Страница 13

— А, да, верно.

Полная пепельница, два грязных бокала, пустая бутылка из-под кальвадоса на столе. Моя однокомнатная квартира, озаренная тусклым светом ночника, была погружена в глубокое полуночное молчание. Я вспомнил, как пригласил ее переночевать. Сам я спал в кресле. Она — в моей постели, в своем черном шелковом платье. Вспомнились события, которые к этому привели: кладбище, налет, бомбоубежище. То, что она приняла предложение, меня удивило. Тогда же она назвала мне свое имя: Мадлен.

Мадлен закурила и глянула на меня искоса.

— А что вам снилось?

— Что только не снилось. У меня два повторяющихся кошмара. Действие их всегда происходит в прошлом. В одном я нахожусь на этаком старомодном трехмачтовом корабле. Я — корабельный врач, мне нужно отнять человеку руку, а обезболить его я могу только водкой и лауданумом. Этот сон довольно часто повторяется. Есть и другие. В некоторых я на тропическом острове. В других я женщина, ращу ребенка во время прусской осады, а иногда — хотите верьте, хотите нет — я Бодлер и бедствую вместе с Жанной Дюваль. Но общее во всех, похоже… — Я осекся, смутившись собственной разговорчивости.

Мадлен, которая как раз закуривала, замерла и посмотрела на меня с любопытством, полным одновременно и интереса, и ужаса. Лицо ее озарял оранжевый свет спички.

— Что? — спросила она.

— Глаза.

Она зажгла сигарету, подалась вперед.

— Какие глаза?

— Самые разные, разного цвета, на разных лицах. Все мои сны заканчиваются тем, что я смотрю кому-то в лицо, и в этот момент всякий раз с криком просыпаюсь.

— А почему вы кричите?

— Понятия не имею.

— У вас акцент, — сказала она. — Вы немец?

— Да. Из Берлина.

Она прикусила нижнюю губу и отвернулась, держа сигарету в дрожащих пальцах и нервно затягиваясь. На миг женщина полностью отрешилась, ушла в себя и будто бы забыла о моем присутствии.

Через минуту-другую она встала и направилась к книжной полке, забитой книгами.

— Чем вы занимаетесь?

— Я писатель.

— Вижу, у вас много книг о Бодлере. — Она сняла с полки «Цветы зла». Улыбнулась, чуть заметно приподняв уголок рта. — Какое у вас любимое стихотворение?

— Непростой вопрос. Любимых много. Пожалуй, «Прохожей».

Ведя пальцем вдоль книжных корешков, она продекламировала по памяти: «Твои глаза на миг мне призрак жизни дали…»

— «Увижу ль где-нибудь я вновь твои черты?»^[1] Она испытующе посмотрела на меня через комнату, будто не до конца понимая, что обо мне думать.

— Интересный выбор.

— А ваше? — спросил я.

— «Альбатрос».

— «Поэт, вот образ твой! Ты так же без усилья летаешь в облаках средь молний и громов…»

— «Но исполинские тебе мешают крылья внизу ходить, в толпе, средь шиканья глупцов». — Она вновь улыбнулась той же улыбкой. — Это стихотворение он украл.

— Украл? У кого?

— У меня. — Она вновь повернулась к полке и принялась разглядывать книги, склонив голову набок. — Я его придумала. Рассказала ему про альбатроса, а он написал о нем стихотворение.

— Вы были с ним знакомы?

— Да. Не в этом теле, разумеется. В другом.

— Чьем?

— Жанны.

— Я чего-то не понимаю, — признался я. — Вы имеете в виду Жанну Дюваль? Его возлюбленную?

Мадлен проследовала к кровати и вновь растянулась на матрасе.

— Я была его возлюбленной. — Она вздохнула. — Возлюбленной, рабыней, мучением — а некоторое время еще и его музой.»₽ Она фыркнула. — Муза — как я ненавидела это слово! Шарль был воришкой. Крал у меня все подряд — деньги, стихи, книги, любовь, всего не перечислишь. Понятное дело, он был талантлив. Но талантливее всего он воровал.

Возможно, в другое время я бы отреагировал на эти признаки помутнения рассудка иначе. Насторожился бы. Ненавязчиво провел бы Мадлен через эту ночь, а потом — прочь из своей жизни. Но в тот момент фантазии ее выглядели совершенно безобидно в сравнении с валом безумия, захлестнувшим внешний мир.

— Как такое может быть? — спросил я.

Она бросила на меня пронизывающий взгляд.

— Главное, что может. — Она приподнялась на локте, посмотрела на меня.

Притом что слова ее никак нельзя было воспринимать всерьез, я поймал себя на том, что наслаждаюсь ощущением ее взгляда. Да и невозможно было не насладиться.

— Когда у вас начались эти кошмары? — спросила она.

— В юности, еще до прошлой войны. Лет в девятнадцать-двадцать.

— А с чего?

— Не помню.

— Убеждена: что-то тогда случилось. Не могли они начаться сами по себе, беспричинно. Вы болели? Получили травму? Может, воевали?

— Нет, они начались еще до войны. Но я не помню, что послужило причиной.

— А вы подумайте.

— Пытаюсь — не получается…

— Можно я вам задам довольно странный вопрос? — спросила она. Я кивнул. — Вы когда-нибудь подвергались гипнозу? Кто-нибудь просил вас посмотреть ему в глаза? Не просто взглянуть, а именно посмотреть, на протяжении нескольких минут?

— Не было такого.

— Вы в этом уверены? Это мог быть гипнотизер, фокусник, любимая женщина — вас попросили посмотреть в глаза. Так, для забавы? Попробуйте вспомнить.

— Не припоминаю, хотя… — Вернулось воспоминание, которое не посещало его уже давно. — Совсем молодым, лет в девятнадцать-двадцать, я впервые в жизни приехал в Париж, летом, на две недели. Это было как раз перед войной, Париж все еще блистал. Случилась у меня там встреча, которая тогда показалась забавной, одной из тех, о которых молодые люди любят рассказывать, вернувшись из путешествия, в подтверждение приобретенного жизненного опыта. Париж тогда все еще жил в былой эпохе. Машины оставались диковинками. На улицах верховодили лошади и экипажи, пешеход мог шагать посередине бульвара, никто бы его не задавил. Меня в этом городе очаровало все. Мне нравилось покопаться на лотках у букинистов, а потом выбрать кафе в Латинском квартале, где можно почитать и понаблюдать за прохожими.

Однажды среди мужчин в сюртуках и шляпах и дам в длинных белых платьях я приметил полную пожилую женщину, которая толкала перед собой небольшую тележку; согнувшись почти вдвое, она медленно, вперевалку шла в мою сторону. Взгляд мой упал на нее, как только она показалась на расстоянии квартала. Я смотрел, как она приближается, останавливаясь перед террасами кафе, предлагая посетителям свой товар, — пока не прогонит кто-то из официантов. Если посетитель проявлял хотя бы искру интереса, официант, следуя некоему негласному коду, оставлял ее в покое, давая возможность заработать. Зрелище было незабываемое. Согбенная от старости, узловатые пальцы, лицо — морщинистое, точно скорлупа грецкого ореха. Ярко светило летнее солнце, но одеяние ее выглядело выцветшими лохмотьями. При этом лицо было жизнерадостное. Она явно была одной из тех старушек, которые в силу своего характера постоянно лучатся светом. Когда она приблизилась, я заметил, что губы ее непрестанно шевелятся, будто она бормочет нечто себе под нос — такое часто можно увидеть в любом городе. Наконец она добралась до террасы, на которой сидел я, перехватила мой взгляд.

«Книжку не желаете, господин?» — осведомилась она. Говорила она с акцентом, но с каким — я не разобрал. Наверное, иностранка, как и я, подумалось мне. Заметив ее, из кафе выскочил официант и рявкнул, чтобы не приставала к посетителям. Я отогнал его движением руки.

Она была книгоношей — зрелище в те времена редкостное, хотя некогда это занятие считалось благороднейшей из уличных профессий. Впрочем, к 1913 году книгоноши почти вымерли. Я хотел выказать ей уважение, хоть как-то помочь — туристы склонны к таким жестам. Подозвал, чтобы она придвинула свою тележку со старыми книгами поближе. Она придвинула, и я услышал, как она декламирует нараспев — будто заклинание, которое сделалось рефлекторным за счет частого произнесения: «Приключения, детективы, рассказы о привидениях, любовные романы, новые и старые книги из ближних и дальних краев, всего по два франка!» Она продолжала выпевать, когда откинула полог с тележки и представила мне свой товар. Книги были старомодные, эксцентричные. Они, как и старуха, являлись отголосками ушедшей эпохи. С первого взгляда меня ничто не заинтересовало, но все же я попросил ее что-нибудь порекомендовать. «Все хороши, месье, лучшие книги своего времени. По два франка штука, шесть за десять». Она продолжала тихо бубнить, а я еще раз оглядел ее жалкое собрание и выбрал одну наугад. «Что про эту скажете?» — спросил я. «Понятия не имею, — откликнулась она, — потому как, говоря по совести, месье, не большая я охотница до чтения». Она нервически рассмеялась, смех прервался чахоточным кашлем, после чего она мастерски сплюнула на тротуар. «По крайней мере, до такого чтения», — добавила она. «Время, месье, — продолжила старуха, несмотря на то что я промолчал, — я читаю время. И будущее, и прошлое. Я большая мастерица древнего ремесла вспоминать, что было, и предсказывать, что будет. И всего-то за два франка».