Переходы - Ландрагин Алекс. Страница 15

Возможно, что я влюбился в рассказ Мадлен, а не в нее саму. Возможно, диапазон любви шире, чем нам кажется; можно влюбиться в историю, песню, фильм или картину, как вот влюбляешься в человека и понимаешь при этом, что влюбился в рассказчика, певца, актера или художника, — просто тебе в голову не приходит, что возможно влюбиться в вещь. Я сознавал, что история Мадлен — вымысел, и тем не менее поверил в нее. Страсть, по всей видимости, неспособна разграничить реальное и воображаемое. Но как бы меня ни заворожила ее история, для меня она осталась только историей — да, совершенно великолепной, возможно, одной из самых великолепных, какие мне доводилось слышать, но при этом всего лишь историей. Мадлен же со своей стороны была твердо убеждена, что не просто рассказывает мне быль, но быль эта случилась с ней самой, а по умолчанию и со мной тоже. Она верила в эти легенды, как другие верят в знаки зодиака. Для меня такое было совершенно ново. Я никогда еще не влюблялся в человека, чьи взгляды так сильно отличались бы от моих. Однако в повседневной жизни нам встречается множество заблуждений еще более вопиющих, чем у Мадлен, а загадочное явление — любовь — не требует полного сходства убеждений. Меня к ней тянуло, несмотря на все эти различия, и я не мог понять почему. Я по-прежнему пытаюсь разгадать эту загадку.

Когда сказание — вернее, то, что оказалось первым его эпизодом, — завершилось, я моргнул, будто пробуждаясь от сна. Сквозь щели в ставнях начала пробиваться румяная заря.

— Нам пора.

Мадлен была в полусне. Я поднял ее на руки и понес вниз по лестнице.

К реке мы шли молча. Улицы были окрашены в необычайно нежный влажный голубоватый цвет, а тишину их нарушали лишь редкие посыльные или доставщики, тут — пошатывающийся пьяница, там — ночная бабочка, возвращающаяся домой после трудовой ночи. Пекарни уже открылись, равно как и кафе для рабочих — окна их перекрещивал черный пластырь на случай бомбежек, — однако ставни на многих витринах были заперты, на некоторых красовалось ставшее привычным объявление: «Закрыто до особого распоряжения». Прохожие несли коробки с противогазами. Когда мы добрались до реки и свернули направо по набережной Вольтера, солнце как раз поднялось над домами. В кронах деревьев на берегу сверкали диаманты света. Мы миновали зеленые лотки букинистов — жестяные крышки были на ночь заперты на тяжелые железные замки.

Мы зашагали дальше и услышали, что где-то выше по течению утреннюю тишину нарушает нестройный гул. Дойдя до площади Сен-Мишель, увидели, что мост Сен-Мишель забит машинами, тракторами, лошадями и быками, везущими тяжелый груз мебели и матрасов. Эвакуированные — осунувшиеся, изможденные — бежали от немецкого наступления к югу. Некоторые ехали на велосипедах, другие толкали тележки, тачки и детские коляски. На машинах были северные и бельгийские номера. Матрасы, водруженные на крыши машин, должны были защитить в случае налета «штук». За ними тянулся хвост уличных мальчишек — они торговали газетами, водой, choucroūte и горячим цикорием. Из кафе и ресторанов на бульваре Сен-Мишель толпами высыпали зеваки. Эти приметы неизбежного вторжения никак не притушили свечения бурного счастья, которое я ощущал, шагая по бульвару рука об руку с Мадлен. Эффект был противоположный: эти приметы его только распаляли. Сообщали ему контрапункт и смысл.

Я почувствовала, как Мадлен сжала мне запястье.

— Нужно вернуться на кладбище.

— Зачем?

— За моим пистолетом.

Возле Нового моста мы свернули направо на улицу Дофина, вернувшись в зону покоя. Здесь, в стороне от суеты уходящих к югу бульваров, улицы были пусты. Мы вышли на бульвар Мазарини, пересекли бульвар Сен-Жермен и пошли дальше по улице Одеона. Эхо наших шагов отскакивало от стен, на которые тут и там были наклеены плакаты, взывавшие: «Молчи! Враг все слышит». Мы остановились заглянуть в окно «Шекспира и компании». Магазин был закрыт, но на одной из полок развалилась среди книг кошка, которая с довольным видом щурилась, подергивая рыжим хвостом. Адри-енна и Сильвия как раз просыпаются наверху, подумал я, — они из тех, кто отказался уезжать из Парижа. Через пару часов они, как обычно, откроют магазин. Магазин антикварных книг Жакине находился чуть дальше по улице. Мы приостановились и там. Внимание мое привлекла афишка, вывешенная в витрине. Объявление об аукционе, который на следующей неделе состоится в особняке Друо.

— Что там? — спросила Мадлен. Вытянула шею и, шевеля губами, прочитала слова, а потом остановилась и глянула на меня широко раскрытыми глазами.

СТАРИННЫЕ И СОВРЕМЕННЫЕ КНИГИ

Оригинальные издания современных писателей, многие с автографом, в том числе напечатанные на особой бумаге ИЛЛЮСТРИРОВАННЫЕ КНИГИ, ПИСЬМА, РУКОПИСИ С АВТОГРАФАМИ. Ранее не публиковавшаяся повесть Ш. Бодлера. Прекрасный выбор произведений

Стефана Малларме.

Литографии Домье.

Различные сборники, несколько произведений на английском из собрания престижного АУКЦИОННОГО ДОМА Особняк Друо, помещение 10, в понедельник, 3 июня 1940 года в 14.00.

Месье Робер Биньон, аукционист, авеню Оперы, 12. М. Жакене, эксперт, советник Торгового трибунала, улица Одеона, 10 (там можно получить каталог). ВЫСТАВКА перед аукционом с 13.30 до 14.00. Книги можно посмотреть до пятницы, 31 мая, в библиотеке Жакене, улица Одеона, 10.

— Не может быть, — сказала она, прижимаясь к стеклу и заслоняя лицо ладонями, чтобы заглянуть внутрь магазина. — Хотя… — Мадлен, ахнув, отпрянула, зажала ладонями рот. — Вон, — произнесла она, указывая на столик с внутренней стороны витрины, на котором были выставлены несколько томов. — Вон там, справа, небольшой томик. Видишь?

— Да.

Выглядел он вполне невзрачно, тоненькая книжица, переплетенная в темно-красную кожу. Я внимательно его рассмотрел. На обложке были отчетливо вытиснены имя автора и заглавие: «Воспитание чудовища», Ш. Бодлер.

— Поверить не могу, — обронила Мадлен, но когда я спросил, во что она не может поверить, не ответила. Умолкла и не размыкала губ, пока мы не дошли до кладбища.

Накануне, когда завыли сирены, я бросил пистолет через кладбищенскую стену на дальнюю часть территории — здесь, как и на более старом участке с другого конца, хоронят евреев. На фамильных склепах россыпь камушков, выгравированы имена вроде Кана или Мейербера. Туда мы и направились, шаря в сорной траве между могилами, пока я не обнаружил пистолет на одной из них. Открыл магазин. Пусто. Там я и стоял с пистолетом в руке, когда неожиданно подошла Мадлен, обвила меня руками за шею и долго целовала в губы. «Брось пистолет мне в карман», — прошептала она мне в ухо. Я обнял ее за талию и, не прерывая поцелуя, выполнил ее просьбу. Тут подоспел, немелодично насвистывая, пожилой сторож с граблями и лопатой в руках. Завидев нас, сменил направление и убрел прочь. Мадлен чуть отстранилась и глянула на меня, будто впечатывая в память мои черты. Черные глаза были так близко, что я видел в них собственное отражение.

— Прости, — пробормотала она, покраснев, и сделала шаг назад. — Я забылась.

Сердце мое неслось вскачь, я вновь притянул ее к себе и поцеловал.

Держась за руки, мы зашагали к калитке, которой воспользовались накануне — накануне казалось далекой эпохой. На улице Фруадво Мадлен остановилась перед тумбой Морриса, на которой был вывешен очередной правительственный указ:

ГРАЖДАНАМ ГЕРМАНИИ,

ПРОЖИВАЮЩИМ НА ТЕРРИТОРИИ ФРАНЦИИ,

надлежит незамедлительно явиться в ближайший полицейский участок.

При себе иметь не более одного места багажа со всем необходимым.

Неповиновение карается самой суровой мерой. По распоряжению Министерства внутренних дел от 18 мая 1940 года

— Тебе нужно уезжать, — проговорила она. — Ты не можешь идти в полицию.

— Знаю, но куда мне деваться? У меня документы не в порядке. Я не могу покинуть Францию. У меня нет выездной визы. И денег нет.