Вторжение - Соколов Василий Дмитриевич. Страница 107

Видя, как чистые струи, извиваясь, текут на поверхности болота, Костров вдруг почувствовал неодолимую жажду: сухо почмокал губами, огляделся вокруг и увидел Бусыгина, разгребающего руками тину.

— Иди–ка сюда, Степа, тут вода питьевая.

— Ее и здесь полно, — не оборачиваясь, ответил Бусыгин. — Уже нахлебался по самые ноздри!

Алексей нагнулся, разгреб плавающую поверху ряску и, черпая воду пригоршнями, стал пить большими глотками. Вода была ржавая, тухлая, но Костров, напившись, крякнул от удовольствия, вытер мокрую щетину на верхней губе, подбородке и щеках и начал соображать, как ему пробираться дальше.

Залезть прямо в воду и двигаться, разгребая руками жижу, нельзя топко, увязнешь да и не устоишь долго в ледяной воде, окоченеешь. Придется прыгать с кочки на кочку. Рослым легко удается этот прием, а каково ему, Алексею, с натруженной, хрупающей в колене ногой? Он тоже цепляется за кочку, опирается костылем, шагает через силу, но кочка дрожит, клонится набок, и Алексей погружается в трясину. Делает суматошный рывок, пытается схватиться за ближнее деревцо. Какой обман! От малейшего прикосновения деревцо валится как подрубленное, притронется к другому, более крупному, тоже падает. Что за чертовщина, почему они такие хилые? Оказывается, и для росших тут молодых осинок болото уготовило гибель — попрели на корню, умерли осинки рано, не успев даже пережить свою молодость.

Неужели и ему, Алексею, болото грозит погибелью? Недаром оно с такой издевкой расставило на его пути то трясучие, не выдерживающие худого тела кочки, то вот эти осинки, на которых кора — он только сейчас, стоя по колено в воде, заметил — шелушится, а местами совсем облезла, оголив ткань умершего дерева. И минуты не прошло, а Костров увяз уже по пояс, промедлишь — и уйдешь с головой. Он изо всех сил напрягался, подаваясь всем телом вперед, потом хватался за осоку, за проросшую корнями кочку и все же выбрался из трясины. Руки в порезах — кровь проступила на пальцах и ладонях. В другой бы раз не обратил внимания, а сейчас, когда совсем изнемогло тело, на лице нащупываешь только кости, обтянутые кожей, до чего же дорога каждая капля крови, и ужасно подумать, что ее не остановить… Да и как уймешь? Отсосать, наложить на место пореза листок травы, но для этого нужно время, а ему некогда, надо пробираться дальше.

Кочки все реже, а воды все больше. Тело, ноги, как обручем, сковала ледяная вода. Впрочем, Алексей уже совсем не чувствует ног, особенно правой: болит ли она или отнялась — он этого не ощущает. Весь остаток энергии в руках, в измученном теле он собрал для последнего усилия и, разгребая вязкое месиво, ползет. Он уже не надеется выбраться из этого дьявольского омута, зовет кого–то на помощь. К нему спешат Бусыгин, другие бойцы, кидают в руки повод, связанный из поясных ремней, и с силой вытягивают его из трясины.

Неизвестно, сколько ушло времени на борьбу с болотом, но стылое вечернее небо уже померкло. Вышли на берег. Вода ручьями сбегает с почерневших гимнастерок, сползает илистая грязь. А брюки пузырятся, как наполненные брезентовые ведра, и чтобы избавиться от воды, бойцы разуваются, снимают штаны. Мучает холод, вгоняет в дрожь, пробирает до костей ветер. Надо бы обсушиться, иначе свалит простуда.

С километр шли они лесом — действительно, какой на этой стороне густой, девственный лес! В глубине, на прогалине увидели деревянное строение. Похоже, дом лесника.

Подошли без всякого опасения, хотя не следовало слишком забываться и тешить себя, что вблизи теплый, приютливый очаг. К тому же через лес крадется к домику, петляя меж деревьев, дорога, исслеженная тележными колесами и копытами. Кто может ручаться, что опасность миновала и немецкая охрана не забредет сюда, доверяясь безошибочному чутью овчарок? Но если только пугать себя опасностью, ждать ее со смертной тоской, как же тогда ходить по земле? Не лучше ли поступить проще: выпала скупая удачная минута — не плошай, выжми хоть мокрые портянки, посушись у печки.

И ради того, чтобы облегчить страдания, успокоить нервы, набраться силенок, они решили зайти в этот с виду уютный, рубленый домишко. Странно: как мог жить в нем лесник, когда нет ни печки, ни стола, даже не на что присесть. А воздух спертый, кислый. По запаху догадались, что здесь стояла лошадь, и лесник, видимо, только наезжал сюда. Однако ж не беда скоротать время и в катухе, только бы согреться теплом. Проворно насбирали валежника, наломали сухих веток — сгодятся для растопки. Все же, соблюдая осторожность, занавесили палатками пустую глазницу окна, дверной проем. У Кострова нашлись спички, чиркнул одну, вторую, не вспыхивают — отсырели. Пришлось обождать, пока подсохнут в волосах на голове, и только после этого разожгли костер.

Сухой лапник занялся искристым, белым огнем. Но костер погас, не успев разгореться. Головешки чересчур дымили. Оказывается, в катухе не хватало свежего воздуха, а снаружи доступа никакого. Едкого, угарного дыма набралось полно — не продохнуть. Начали кашлять, хрипеть, стонать. Но никому не хотелось идти на холод. Содрали брезентовые пологи, сделав отдушины. Дышать все равно нечем — дым выедает глаза.

— Дышите землей, — сообразил кто–то.

Давясь, бойцы раскопали в земляном полу лунки, сложили ладони трубочкой у рта.

Были выставлены кругом часовые. То и дело выходил наружу Гребенников, с некоторых пор он чаще сам проверял охрану. Остальные улеглись спать. Кто–то сразу задремал, послышался храп с тягучим посвистом. Капитан–артиллерист, примостясь рядом с Костровым, ворочался, вздыхал и даже стонал.

— Ты чего? Захворал? — осторожно притрагиваясь к его плечу, спросил Костров.

— Нет, — уныло ответил капитан и сознался, что вторую неделю не снимал сапог, может сгнило все внутри, потому и ломит в суставах.

— Что ж ты мучаешь себя. Разуйся.

— Сапоги тесны, да и боюсь, ноги распухли. Потом не натяну сапог.

— Выбрось из головы. Поддался самовнушению, — успокоил Костров, а сам задумался: хватит ли у него сил, не подведет ли нога? Как она опухла, отяжелела и ноет, будто кто долбит ее изнутри. И разве узнаешь, как долог путь, сколько еще придется испытать лишений, как сложится судьба там, на последнем рубеже, когда придется переходить через линию фронта?

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

После многодневных скитаний, пройдя в общей сложности километров триста, отряд вступил на землю Подмосковья. Леса тут были сухие, высокие и стройные. Под деревьями снегу намело еще мало, и ноги ступали по чистому, устланному мягкой хвоей грунту. Еще одну ночь напролет, томясь в неизвестности и засыпая на ходу, шли бойцы отряда, пока на рассвете 26 октября, уже где–то за Можайском, видимо тоже оставленным нашими войсками, не услышали по–весеннему молодые раскаты грома. Но почему не видно вспышек молний?

А может, это не гром? Да и откуда ему взяться, когда уже кроют землю снега? Тогда что же означают эти раскаты — глухие, отдаленные и до странности низкие, словно берущие начало из глубин земли? Что так тревожно и радостно будоражит рассветное небо? Уж не своя ли, не наша ли артиллерия подала мучительно ожидаемый голос? Услышав, как после раскатов в небе гром приблизился и будто начал танцевать по земле, капитан–артиллерист подбежал к комиссару, схватил его в охапку, начал тискать изо всех сил.

— Товарищ комиссар! — Голос у капитана срывался. — Ребята! — не переводя дыхания воскликнул он. — "Катюши"… наши реактивные сыграли!..

Бойцы смотрели на него изумленными глазами.

— Будьте уверены! Они стоят от нас не дальше, как в семи километрах. — И на радостях капитан хлопнул себя ладонью по колену.

Близость фронта, а стало быть, скорый конец лишениям и мукам вызвали у каждого в душе сложные чувства. В волнении Гребенников сразу о чем–то задумался. Костров же сиял, на его лице исчезла бледность, прежде бескровные, обтянутые кожей щеки зарделись, и он воспрянувшим голосом сказал:

— Значит, конец нашим бедам!