Когда Черт в твоем Омуте — Дешевка (СИ) - "Grafonorojdennuy". Страница 16

Ни фоторобота, ни особых улик. При нем был только короткий нож, которым при всем желании невозможно сделать то, что проделывал Викинг со своими жертвами — да и Хелл не говорила, что он пытался сделать с ней хоть что-то похожее на древний северный ритуал. В его доме ничего примечательного не обнаружили, на рабочем месте — в крохотной котельной местного заводика — также. Прутья решетки становились все более зыбкими, границы камеры все более эфемерными. Это было совсем не то, что должно было получить чудовище, чьи грязные волосатые лапищи покрыты толстым слоем густой девичьей крови. Совершенно, блять, не то.

Особенно для меня. Я помню, какой поднял вой, когда брат сообщил мне, что его виновность не удается подтвердить. Я рвал и метал, рычал и плевался, поносил полицию и всех известных мне богов. Брат тоже был недоволен. Он мне верил… точнее, ему очень хотелось мне верить. Верить, что я прав. А я сам был абсолютно уверен, что мы поймали его. Поймали того самого Викинга. Не смотри на меня так — я был молод, горяч и преисполнен фанатичных метаний. Эйфория ещё не ушла из вен. Со временем она перебродила в другое чувство — куда более темное. Но об этом чуть дальше.

Помимо фантазий из башки, у моей абсолютной уверенности были и вполне осязаемые причины. Начнем, пожалуй, с самого маньяка. Опишу тебе его, чтобы ты лучше понимал, что он из себя представляет. Звали его Карл Свенссон… Да, тоже северной крови. И по нему это было видно. Он был высок, крепок, стоек и силен, несмотря на приличный возраст — ему было тогда под полтинник. Нет, он не был рыжим. И шкафообразным, и заросшим, и неопрятным. Не был. Напротив, Карл был худощав, жилист и строен. Волосы у него были светло-русыми, бороду он брил. Говорил тихим, вкрадчивым голосом и смотрел на мир бледно-серыми глазами. Смотрел без особого интереса, слегка устало, слегка надменно. Был опрятен и аккуратен, и, хотя слог его был грубоват, манеры у него были весьма учтивые. Отстраненные, в какой-то мере снисходительные, но не наглые, не вызывающие. Он неохотно шел на контакт, но и людей не шугался. Словом, вел себя как человек относительно воспитанный и умный.

Разумеется, это была маска. Хорошо слепленная и раскрашенная. И я объясню, почему это так. Как ты понимаешь, все дело в той книге. Я читал ее, читал много. И больше всего мне нравилось вникать в суть убийцы. Грубо говоря, залезать ему в голову. Я помногу раз перечитывал абзацы, где подробно расписывалась «изнанка» маньяка: его мысли, его чувства, его мотивы. Момент, когда он понял, что хочет убивать, причины, которые побудили его это делать, то, откуда эти причины взялись. Это было захватывающе, это меня интриговало. Я любил это разбирать. Сам. Вот буквально — я выбирал одну из личностей, описываемых в книге, брал толстую тетрадку, карандаш и ручку и принимался детально расписывать каждую особенность, каждую даже самую маломальскую черточку психологического портрета подопытного. Да, книга давала мне всю информацию и в весьма удобоваримом виде, однако мне этого было мало. Я должен был понять, принять и впитать это в себя. Должен был прочувствовать.

Это мне помогло, даже несмотря на то, что это была лишь теория. Да ещё и самовыученная — любой военный психотерапевт раскатал бы меня, как щенка. И был бы прав. Я — наглая сопля-самоучка, которую не грех было тогда подтереть. Вот только некому было — ученого человека в захудалом городке не нашлось, а приглашать кого-то «из-за бугра» было затратно и неудобно. Поэтому ходил и заглядывал в глаза той твари только я.

Вначале просто забавы ради — я был все ещё вштырен повышенной дозой эндорфинов и свято — в буквальном смысле — верил, что убийца-таки огребет по полной. Однако потом случился разговор с братом. А потом с местным шефом. И ещё с несколькими его подсосами. И меня прорвало. Всю следующую неделю я просидел в своей комнате одиноким сычом. Я думал, размышлял, ковырялся в своей голове. Нет, я не ныл и не стонал мысленное «за что?!» и «почему так не справедлив мир?!», нет. Я рьяно искал ответы. Я пересматривал свою… веру. Да, думаю это можно так назвать. До тупорылого наивного меня наконец-то дошло, что фантазии в моей голове не сходятся с настоящей действительностью…

И что ты думаешь? Я впал в глубокое уныние? Я опустил руки? Ха. ХЕР!

Я поступил так, как поступал всегда, когда мне что-то не нравилось в истории — решил это «что-то» изменить. Что-что? Думаешь, я самоуверенный засранец, ловко подстраивающий реальные события под свой бред? Думаешь, я поступаю чересчур грубо, непоследовательно, преступно?.. А не думаешь ты, что я тоже так думал? Не думаешь, что я сомневался, терялся в потоке грубо разорванных клочков мыслей, идей и гипотез? Не думаешь?.. А что я тогда по-твоему всю эту неделю в той комнате делал, а?! Что?!

Я сомневался! Я боялся! Я корил себя и называл пустомелей! В моей голове до последнего болезненно бился один-единственный вопрос: «А что, если я не прав?» Но, в конце концов, я рассудил так: не могла моя уверенность родиться на пустом месте. Ну не могла. Что-то в этом ублюдке есть. Пускай, не такое страшное, не такое опасное, не такое, как я ожидал. Но есть. Что-то темное, что-то скользкое, что-то таинственное и изворотливое, до чего и дотянуться-то будет невероятно тяжело, а уж поймать…

Я решился сыграть ва-банк. Дерзко. Смело. Безрассудно. И хитро. Да, мне пришлось, говоря пафосным слогом, взрастить под личиной благородного и гордого рыцаря лик беспринципного и жестокого беса, готового решать проблемы любым возможным способом. Трикстер в одеждах героя. У! Какая цитатка! Хоть сейчас в ванильный паблик на сотню подписчиков… Но я отвлекся. Все это отступление было нужно, чтобы ты понял что: «а» — я собрался идти до конца, и «б» — я изменил свой подход к делу. Надеюсь, ты не притомился? Ничего-ничего, осталось не так уж много. Всего лишь рассказать, как я-таки раскусил этот гнилой орешек.

Начал я, разумеется, с осторожных «па». Я кружился всегда где-то неподалеку, чтобы он ко мне привык. Пучил глаза, нарочито незаметно косился, бледнел лицом при его появлении. Он меня первое время не замечал — глянет так, из-под ресниц, и дальше пойдет. Но потом я стал более настойчивым. Стал уже в открытую на него смотреть, подходить к его камере, даже заговаривать с ним. Какое-то время я прикидывался, что мне просто любопытно, потом — что меня он заинтересовал и, наконец, — что я к нему… привязался. Это случилось, конечно, не за неделю и даже не за две. И даже не за месяц. Но постепенно, постепенно, постепенно мы сближались. Он оттаивал. Его не особо волновало внимание к своей персоне, куда больше его тронуло, что мне хотелось узнать причины его… поступка. Карл отвечал туманно, слегка улыбаясь, но я видел, что в его глазах каждый раз что-то загоралось. Ему очень хотелось рассказать мне, в чем все-таки тут дело, но он понимал, что это станет его погибелью. Таким же огнем горели его глаза, когда со мной приходила Хелл.

О, этот огонь… Я обязан тебе о нем рассказать. Он — та основная, почти незаметная черта, которая убедила меня в том, что я топаю по верной тропинке. Это очень тяжело описать и ещё труднее уловить. Представь пустой камешек. Прозрачный, с легким вкраплением какого-нибудь цвета — синевы, зелени, серебра… Он неживой, он статичный, он — замерший, закаменевший в одной конкретной форме, которую сам уже никогда не изменит. А теперь представь, что его смазали маслом, хорошее-енько смазали — так, чтобы он блестел. Так создается иллюзия, что камешек переливается, меняется, он — жив!.. Вот, какими были его глаза. Они были пустыми, мертвыми, не заинтересованными к жизни «на поверхности», потому что его взор всегда был обращен внутрь, в его воспаленное, искореженное сознание. Но были мгновения, когда они оживали — не понарошку, а по-настоящему. Когда Хелл ступала в его камеру, когда смотрела на него, когда с ним говорила, его глаза горели огнем. Это было жутко, это было страшно. И, отчасти, щемяще-трогательно. Они у него даже увлажнялись немного. Он благоговел перед ней, его всего внутри потряхивало, я просто уверен. Как показать это? Как вынести всю эту бьющуюся в экстазе гнусь на всеобщее обозрение?.. Я со временем понял как. И я до сих пор чувствую из-за этого стыд.