Зимняя бухта - Валь Матс. Страница 18

— Ну не знаю, — сказал я. — Ничего в голову не лезет.

— Ты всегда был такой стеснительный, — заметила мама.

— Может, в классе есть симпатичная девочка? — поддразнила Лена.

Я уставился в стол — не хотел, чтобы она что-нибудь заметила, но Лена заметила.

— Глядите-ка, и правда есть! — воскликнула она. — Вот поэтому и трудно. Ты стесняешься симпатичной девочки!

Лена рассмеялась и откусила от моего бутерброда.

— Помнишь ту девочку, из начальной школы? — спросила мама.

— Лену Турелль?

— Ты из-за нее стеснялся.

— Мне ты говорил, что женишься на ней. Тебе было всего восемь. — Лена опять нацелилась на мой бутерброд и я отдал его ей. — Вы со Смурфом целовали Лену Турелль, ага? Хотя ей это не нравилось.

— Ее отец потом звонил, жаловался, — добавила мама.

— Ну скажи, о чем будет твоя импровизация, — пристала Лена.

— Я изображу, как выгнал Навозника.

Веселье у мамы с Леной как ветром сдуло. Зря я это сказал. Они переглянулись, и мама покачала головой.

— Ему не всегда было легко в жизни, а в детстве и вовсе пришлось несладко.

— Да что за… Вы-то почему должны из-за этого страдать?

— Мне кажется, ты не до конца понимаешь. — Мама закурила.

Чего я не понимаю? Чего не улавливаю? Он живет здесь, хороводится с моей матерью, а трахает мою сестру. Чего я не понимаю?

— Не говори так, — попросила Лена.

— Как «так»?

Лена уткнулась головой в руки, плечи у нее задрожали.

Она опять расплакалась.

— Чего я не понимаю?

— Не знаю, — сказала мама. — Оставь нас в покое.

Она посмотрела на Лену, вздохнула. Я поставил стакан в раковину.

— Пойду-ка я спать.

— Спокойной ночи! — крикнула мама мне в спину.

В ванной я привел себя в порядок. Стоял перед зеркалом, рассматривал зубы. У меня один передний зуб кривой, не сильно, почти незаметно, но иногда мне кажется, что он ужас какой кривой. Я несколько раз улыбнулся себе в зеркале, пожелал себе спокойной ночи и пошел спать.

Сначала я думал про Элисабет. Думал, как это — трогать ее. Видел ее перед собой: как она делает колесо и груди колышутся под блузкой. Потом я увидел, как она лежит на газоне. А я грыз травинку и наклонялся над ней.

Потом мы снова оказались в планетарии.

— Билл Бафорд, — зовет Элисабет, — пришел ваш сын!

Она открывает какую-то дверь — и тут же отступает назад. За дверью обрыв. Двадцать метров свободного падения.

Я заглядываю ей через плечо. Вижу внизу огромный зал, несколько сотен стульев с красной обивкой, как в кино. Прямо над нами — гигантский купол со звездным небом.

— Персей и Андромеда, — произносит Элисабет.

Но дальше я ее не слушаю — до меня доносится знакомый голос. Мамин. Он идет с противоположной стороны, где тоже дверь, открытая в бездну.

«Вон отсюда! — кричит она. — Вон!» Вдруг в проеме появляется крупный темнокожий мужчина.

— Папа! — зову я.

И вижу тень у него за спиной, всего лишь движение; он взмахивает руками, кричит и срывается в пропасть, и когда он падает на пол, слышится отвратительный шлепок, как вот мама шлепает тряпкой по краю раковины.

— Папа! — кричу я и бегу по коридору мимо мужчины с кофе за приоткрытой дверью. Бросаюсь вниз по ступенькам, подбегаю к стеклянной будке, где теперь сидит цветная женщина в накинутой на плечи синей кофте.

— Эй, эй! — кричит она. — Мы еще закрыты!

Я, не обращая на нее внимания, вбегаю в зал. Папа лежит на животе, руки и ноги широко раскинуты. Я падаю рядом на колени, слышу, как Элисабет зовет на помощь. Она борется с женщиной в красном плаще. Обе кричат. Такой же красный лакированный плащ был у мамы. Красный плащ и кроваво-красная блузка сливаются в одно пятно. Потом Элисабет вырывается и бросается прямо в пустоту, но не падает — она хватается за свисающую с потолка веревку, медленно спускается ко мне и подходит к папиному телу.

— Он умер? — спрашивает она.

Я осторожно трогаю отца ногой. Элисабет бьет меня по плечу.

— Так нельзя! Это бессердечно.

У двери слышны шаги. Тяжелые шаги и легкий перестук каблучков.

Входит громадный черный мужчина в оливковом костюме, зелено-коричневой рубашке и желтом галстуке. В руке у него сигара. Следом семенит невысокая нервозная дама из кассы. Дама указывает на меня:

— Это он!

А потом на папу, распростертого на полу.

— Посмотри, что он наделал!

Мужчина с сигарой достает из кармана пиджака кожаную корочку — удостоверение. Подносит к моему лицу:

— Служба безопасности, — объявляет он и убирает удостоверение. Потом трогает носком ботинка папу — так же, как минуту назад трогал я. Сует сигару в зубы.

— Ньюфорд мертв, — говорит он маленькой даме в синей кофте. — Звоните в полицию.

Вынимает сигару изо рта и смотрит вверх, на те две двери в вышине.

— Бафорд, — говорю я. — Его звали Бафорд.

Великан с сигарой качает головой:

— Нет. Ньюфорд. Его звали Ньюфорд. Бафорд — это я. Билл Бафорд. А теперь поговорим о том, что же здесь произошло.

Билл Бафорд сует сигару в рот, прикуривает от никелированной зажигалки. Выдувает дым к потолку, смотрит на Элисабет, потом на меня.

— Для начала — кто вы такие?

Он закрывает глаза, затягивается. Сигара вспыхивает.

Я не могу назвать себя. Слова застряли у меня в горле. Я не в силах выговорить ни слова.

Элисабет указывает на меня:

— Его зовут Йон-Йон Сундберг.

Великан с сигарой щурится. Потом кладет мне на плечо ладонь, огромную, как лопата. Зажимает плечо, словно в тисках.

— Понимаю, — произносит он. — Ты мой сын. Но зачем вы столкнули Ньюфорда?

17

О, сестры и братья, что знаете вы о любви меж братьями и сестрами?

Как поймете вы, что случилось, когда Навозник изгнал меня из маминой постели?

Как осознаете, что произошло?

Моя сестра Лена открыла мне дверь, о братья и сестры. Мне было восемь, ей — двенадцать.

Мы свернулись вместе в ее постели с розовым бельем, я прижался к ней и снова уснул.

Такова, о братья и сестры, любовь между сестрами и братьями!

Я резко открыл глаза. Оказывается, я заполз к самой стенке, и плечо у меня затекло, потому что на него пришлась вся тяжесть верхней части тела.

И тут я понял, что меня разбудило!

Кто-то топтался за входной дверью. Пытался попасть в квартиру. Меня стала бить дрожь, и я сел, чувствуя, как кровь отлила от головы. Я похолодел. Снаружи кто-то бранился. Часы на подоконнике показывали без пятнадцати четыре. На улице было еще темно. Я встал и на цыпочках прокрался в прихожую.

В замке что-то скреблось. Тот, кто был на лестничной площадке, пинал дверь. Ругался. А вдруг у него осталась копия ключа? Что, если он заранее предвидел такой поворот? Ведь мама частенько грозилась его выставить. Наверняка сделал копию, но копию плохую, и теперь никак не может отпереть замок.

Может, вызвать полицию?

«Он изнасиловал мою сестру и теперь пытается попасть в квартиру».

Навознику дали бы полгода, а вышел бы он через четыре месяца. А может, его вообще освободили бы в зале суда. Его слово против слова Лены. Может, его вообще не судили бы, но остервенился бы он по самое не могу. И в лепешку бы расшибся, чтобы нам отомстить. Рассказал бы про револьвер. Сказал бы, что я грозился застрелить его. И дело бы обернулось плохо уже для меня.

Я слышал, как Навозник сквернословит за дверью, как ключ скрежещет в замке, Навозник пинал дверь и дергал ручку.

Я пошел на кухню и выдвинул верхний ящик под разделочным столом. Три кухонных ножа. Я взял самый большой, встал под дверью и подумал: «Когда войдет, ударю его ножом. Буду колоть, пока не сдохнет, и тогда мы с ним покончим. Избавимся от него, от этой паскуды Навозника, который изгадил все мое детство. Вторгся в наш дом, почти всегда жил за мамин счет. Когда у него заводились собственные деньги, он уходил в «Валлу» с Раймо и возвращался, когда деньги кончались. Я дал ему шанс. Я выдворил его и сказал, что он сильно рискует, если сюда вернется. И он сделал выбор. Собирается ввалиться в дом, в стельку пьяный. Может, у него и оружие при себе. Когда я был помладше, он меня бил. Любил походя отвесить мне оплеуху тыльной стороной ладони. На среднем пальце правой руки у него было кольцо-печатка. Вечно он крутил-вертел его, рассказывал маме, что это кольцо подарила ему на прощание одна из его женщин; когда же она подарит ему кольцо?