Зимняя бухта - Валь Матс. Страница 20

Когда я вошел в театральную аудиторию, тощая девушка — кажется, ее звали Астрид — в красной юбке, с босыми ногами, что-то делала со стулом. Все смотрели. Янос прервал ее:

— Хорошо! Вы видели, как предмет превращается в то, чем изначально не является. А теперь пойдем дальше. Вам предстоит здесь, на сцене, попытаться выразить свои чувства. Работать будете по трое, сидеть на трех стульях рядом друг с другом. Нельзя говорить, нельзя смотреть друг на друга. Можно только чувствовать, что происходит в вашем общем теле, а потом усиливать возникшие чувства при помощи жестов или мимики. Если кто-нибудь согнет ногу — остальные тоже должны согнуть ногу каким-нибудь нарочитым образом. Всё преувеличивать, всё усиливать. Итак, кто начнет?

— Я, — сказал я. — Извините за опоздание. Я проспал.

О, возлюбленные братья и сладчайшие сестры! Что знаете вы о любви, которая живет в теле? Что знаете вы о вожделении, живущем в коже, в плоти, в жировых клетках и в мышцах, в отдельных атомах, во всех наших тканях от пружинящих стоп до развевающихся волос?

Летними ночами, когда я не мог уснуть, я стоял в свете сумерек и смотрел на сплетающиеся в двуспальных кроватях тела.

Мне было десять лет, о братья мои и сестры, и в кошмарных снах мне являлся большой нож.

Янне Холм откашлялся.

— Контроль, — завел он, откинувшись на спинку стула и возложив ногу на табурет, который поставил рядом с кафедрой, — как было бы просто, если бы всё дело заключалось только в контроле. Но нет. Искусство — сложно устроенный механизм, подобный автомобилю, где задние колеса тянет в одном направлении, а передние — в другом. Одна пара колес называется контролем, другая пара называется хаосом. Из хаотического произрастают свободные ассоциации, ведомые снами, мыслями, идеями, представлениями, неверно понятыми вещами и бредом. Из этого безудержного потока выделяется нечто, обретает форму, и это нечто принуждает к рабскому труду тиран, которому имя — целостность. Искусство творит целостность из хаоса посредством контроля.

Янне посмотрел в потолок, взял из лежавшей на кафедре коробочки леденец для горла. Я оглянулся. Все слушают. Элисабет — c открытым ртом.

— Поэтому труд художника — труд крайне болезненный. Его разрывает, одна пара колес тащит его в одну сторону, а другая уводит в совершенно ином направлении. Такова боль любого художника: будь он живописец, музыкант или актер, кинорежиссер или танцор — это справедливо для них для всех. Художник — раб идеи о целостности, а целостность формируется при помощи ассоциаций, которые при помощи строгого контроля мало-помалу обретают форму.

Элисабет положила локти на спинку сиденья, и я, наклонившись, случайно задел ее. Через меня словно пропустили электрический разряд. Я постарался сесть так, чтобы задевать ее локоть как бы незаметно. Она, открыв рот, слушала Янне, который перекатывал во рту леденец и все говорил, говорил. Просто фонтан какой-то. Он обожал звук собственного голоса. А я обожал Элисабет. Любил ее, как никого еще не любил.

Янне посмотрел на часы, лежавшие перед ним на кафедре.

— Продолжим в следующий раз. Всего хорошего.

Он встал, взял часы и портфель и вышел — мы и подняться не успели.

Элисабет повернулась ко мне:

— Ты понял, о чем он говорил?

— Ой да ну. Пургу всякую слушать. Я хочу быть актером, мне нужно кино, а не излияния чувака, который считает себя неимоверно крутым.

— А мне показалось интересно.

Мы поднялись и вышли.

— Да ну, — повторил я. — Булочки в буфете — и то интересней.

Когда мы спускались, Элисабет схватила меня за руку. Словно спасала мне жизнь или вроде того.

— У Патриции день рождения!

— Круто.

— Она тебя приглашает! — крикнула Элисабет, словно я стою где-то во дворе, и к тому же впилась ногтями мне в руку.

— Ай, не царапайся.

— Извини, я только что вспомнила. Ты придешь?

— Куда?

— К Паддан на праздник? Она меня специально попросила, чтобы я тебя позвала. «Пригласи того героя», вот что она мне крикнула сегодня утром, уже когда я уходила. Вспомнила про тебя, хотя только проснулась и еще в кровати лежала.

— Когда?

— Сегодня.

— У меня тренировка.

— Какая?

— По боксу. Иво взбесится, если я пропущу. Уже второй раз, как они начались.

Элисабет вздохнула и пошла вниз по лестнице. У дверей ошивалась кодла в бейсболках; парень в футболке крикнул:

— Эй! Как тебя зовут?

— Элисабет! — ответила она и вышла во двор. Я на всех парах понесся за ней, но парень с сообщением на футболке заступил мне путь. Он был на полголовы выше, от него несло табаком. Из тех типов, которые тягают штанги и свято верят в свою силу.

— Куда торопишься? — заржал он.

— Ты вроде умереть собрался. W Я потыкал пальцем в надпись у него на груди. Все равно что постучался в дверь старой психушки. Парень хотел схватить меня за руку, но я оказался ловчее: увернулся и побежал за Элисабет. Догнал и спросил:

— Во сколько?

Элисабет целеустремленно шагала к станции электрички.

— Что именно? — Голос у нее был как у собаки, у которой кто-то хочет украсть еду прямо из миски.

— Праздник у Патриции.

— После обеда. Но тебе же некогда. Ты только успеваешь вытаскивать людей из воды, а что с ними дальше происходит, тебе наплевать. Крутой парень, что уж. Патриция наговорила подружкам, что познакомит их с негром-спасителем.

— Негром-спасителем!..

— Господи, да ей же всего десять. Она зовет тебя «геройский герой».

Элисабет остановилась. Она запыхалась, грудь у нее ходила вверх-вниз. Элисабет посмотрела мне в глаза.

— Но я понимаю, у тебя дела. Зря я спросила. Когда всего лишь спасаешь жизнь маленькой девочке, проявить к ней внимание, хоть немного, уже необязательно.

— Я приду.

— Правда? — Она улыбнулась.

— Только у меня подарка нет.

Элисабет засмеялась:

— Подарок от тебя она уже получила.

От такой улыбки любой упал бы на травку и начал болтать в воздухе лапами.

Элисабет хохотала:

— Ты на что смотришь?

— В смысле?

— Прямо уставился.

— Правда, что ли?

— Ага. Принял правильное решение — пойти на день рождения Патриции, а не драться?

— Я не дерусь.

— Ну на бокс.

Элисабет встала в стойку, сжала кулачки, в шутку замолотила воздух. Я покачал головой:

— Бокс и драка — разные вещи. Совершенно разные. Боксеры не дерутся, хорошо бы ты уяснила.

— А это что? — Элисабет покрутила кулаками у меня перед носом. — Бокс или драка?

— Ни то ни другое.

Мы с ней подошли к киоску, она купила пачку «Кэмел».

— Что-то я курю многовато. — Элисабет вскрыла пачку, прикусила фильтр, закурила, затянулась, выдохнула дым. Сейчас она была похожа на моряка, что потерпел крушение в Атлантике и наконец-то, впервые за двадцать дней, закурил в спасательной шлюпке, в компании попугая и пожилой английской тетушки. Ну, то есть — вроде как опытная, довелось понюхать пороху, так сказать. Этакая опытность новенького шарика для пинг-понга, когда его только-только достали из пакета.

Мы пошли назад, к школе, Элисабет всю дорогу рассказывала, как последние полгода пыталась бросить курить, хотя начала всего семь месяцев назад.

После обеда у нас были обществоведение и английский. Обществоведение преподавала толстенькая дама лет пятидесяти в огромных очках и с крашеными прядями в волосах. Фамилия дамы была Фалькберг. Она рассказывала о диктатуре и демократии, рисовала на доске квадраты, круги и стрелки, мел сыпался, как труха. Говорила она почти всегда стоя спиной к классу, но все слышали. Не голос, а сирена.

Вот Фалькберг повернулась и посмотрела на меня, как будто я ей помешал. Я сказал «извините», хотя понятия не имел, что не так.

Фалькберг странно кивнула, склонив голову набок, на лице у нее толклись кружки, жирные морщинистые квадраты, а посредине сидела короткая толстая стрелка носа. Она продолжила рисовать на доске, взвихривая меловую пыль.