Зимняя бухта - Валь Матс. Страница 9
Он снова подошел к проигрывателю, склонился над динамиком, сделал громче, потом быстро убрал звук, поднял лапку и сменил пластинку.
Слушая звуки, льющиеся из динамика, Курт гримасничал, извивался, свистел и притопывал ногой. Мелодия неожиданно быстро закончилась; Курт выключил проигрыватель и снова встал у окна. Закурил еще одну сигарету.
— Скоро зима. Темнота, слякоть. Это же надо — ютиться в таком дерьмовом климате. Жить надо там, где тепло. В Марокко каком-нибудь.
Он положил на вертушку новую пластинку.
А я вышел на балкон. Пока я там стоял, начался дождь. Легкий, почти незаметный дождь лился с темного, но чистого неба. Минуту-другую. А потом все. Я стал смотреть на звезды. Узнал всего одно созвездие. Большую Медведицу. Как ни странно, Большую Медведицу показал мне Навозник.
Когда-нибудь я напишу книгу. «То, чего ты не знаешь» — вот как она будет называться. Хорошее название. Не какая-нибудь дерьмовая книжонка, а книга про то, как все устроено на самом деле. Изложу в ней все, что я знаю и чего не знает больше никто. Вот тоже хорошее название: «Все, что я знаю». Я произнес его вслух.
— Все, что я знаю. — И повторил по-английски: «All the things I know».
Курт любил разговаривать названиями. Когда мы со Смурфом были еще мелкими, он учил нас узнавать песни. Ставил пластинку с Майлзом Дэвисом или Билли Холидей и смотрел на нас. И мы лепетали:
— All the Things You Are, My Funny Valentine, The Way You Look Tonight, I’ll Get by, He’s Funny that Way и Love Me or Leave Me [7].
Курт улыбался и говорил: «Парни, вы что, не слышите — это же On the Sunny Side of the Street» [8]? И хрипло подпевал: «Grab your coat and get your hat, leave your worries on the doorstep…» [9]
Курт казался нам страшно интересным, потому что он сидел в дурке и у него никогда в жизни не было нормальной работы. В те дни мы катались в метро на буферах вагонов и при первой же возможности вели себя как самые настоящие психи. Нам казалось, что Курт — единственный, кто примерно как мы. Мама только тревожилась, Навозник бесился, и в седьмом классе нам назначили кураторшу, которая пожелала, чтобы мы ходили к ней на арт-терапию.
У нее были волосы до попы и большая грудь, а лифчика она не носила. Звали ее Бленда Тофт. Такая классная, что смотреть на нее, не ощущая известного подъема, было невозможно. Когда мы со Смурфом, сидя в сортире, закрывали глаза и говорили: «Бленда Тофт», то у нас тут же вставало, даже ни разу дергать не приходилось. Такая она была классная.
И вот эта Бленда захотела, чтобы мы ходили к ней на арт-терапию. В убогую группку, состоявшую из кучки неудачников. Туда ходил, например, толстый парень по имени Сроджан. Он вечно лез в драку, но был слишком жирный и не слишком сильный, так что лупили его дай бог. Его папа пытался обучить его карате, но это не помогло. Еще там была девочка, от которой пахло застарелой мочой. Она вечно ходила в одном и том же, и все знали, что она подворовывает в «Консуме». Каждый перерыв на завтрак ее ловили — она что-нибудь да прятала в трусах. У нее были длинные зубы и большой рот, и я все думал, что если она кого-нибудь покусает, то хорошо, если не до смерти. А еще один тип только и делал, что сидел и молчал. У него была кожа очень светлая, нездорового вида, рубашку он застегивал до самого горла и все только моргал и моргал, а еще у него были большие уши. Потом — Смурф и я. Ну и Бленда Тофт.
«Рисуйте, что хотите», — объявила Бленда Тофт.
Смурф нарисовал девчонку, как она лежит голая на спине, раздвинув ноги. Он неплохо рисовал, и я увидел, что если Бленда Тофт сорвет с себя одежды, уляжется на спину и раздвинет ноги, то будет точь-в-точь как на рисунке Смурфа.
Бленда остановилась за спиной у Смурфа и заглянула ему через плечо.
«Какая красивая, — заметила она. — Твоя знакомая?» «Да», — ответил Смурф. «Очень красивая девочка», — повторила Бленда Тофт.
Потом она остановилась за спиной у того длинного, с тиком. Перед ним лежал чистый лист бумаги, длинный сложил руки на коленях. Он уже миллион раз заточил свой карандаш и так измусолил ластик, что резинка потемнела от пота.
«Ничего не нарисуешь?» — спросила Бленда и отбросила назад длинные волосы. Дылда молча смотрел на нее.
И тут Смурф подкинул свою порнокартинку так, что она приземлилась прямо на лежавший перед длинным листок бумаги.
«Вот тебе тема», — крикнул Смурф. Длинный встал и вышел. Он так и не вернулся в группу Бленды. Не вернулся и Сроджан, после того как хотел поколотить меня: он изломал ручку в куски, а я не дал ему свою. У Сроджана пошла носом кровь, его ненормальный папаша заявился в школу и сказал, что я подверг его сына травле и что он меня пристрелит, если я не прекращу. Никто в это не поверил — ненормальный, что с него взять, но он потом сам застрелился, и Сроджан уехал домой, в Югославию.
Так что вскоре в группе арт-терапии остались только девочка с трусами, полными ворованных конфет, да мы со Смурфом. Девочка без конца малевала уродливых простокарандашных принцесс. Она изображала их в самом углу листа, крошечными буквочками подписывала рисунок и хотела, чтобы Бленда поставила ей оценку.
«Здесь не ставят оценки, — говорила Бленда. — Здесь рисуют, что хотят, обсуждают нарисованное, но оценок не получают». Когда маленькая воришка поняла, что оценки от Бленды не дождешься, то тоже отпала. И остались только мы со Смурфом.
Мы взяли в библиотеке книгу «Искусство любви» и стали рисовать разные позы, как мужчины спят с женщинами. Некоторые рисовать было ужасно трудно. Вроде как тела никак не хотели пристраиваться одно к другому.
Но Бленда нас горячо поощряла и называла «мои маленькие порнографы». Думаю, Смурфа это бесило. Не что она называла нас порнографами, а что «маленькими». Смурф-то вымахал уже выше ее. Однажды, когда я опоздал на группу, он зажал Бленду в угол и пытался полапать ее за грудь; Бленда яростно вывернулась и сказала, что говорить о ее грудях ему можно, а вот трогать — нельзя.
Потом Бленда Тофт закрыла свою арт-терапевтическую лавочку, а в следующем семестре учинила группу, где все со всеми беседовали. Но туда нас со Смурфом уже не звали.
10
О, возлюбленные сестры, о высокочтимые братья! Такова ненависть!
Я стоял на балконе; мне было девять лет. Навозник незадолго до этого переехал к нам, и вот к нему пришли приятели, они пили пиво и смеялись. Какая-то девица с большим ртом, помада с которого размазалась по щеке, погладила меня по голове и спросила, нравится ли мне мой новый папа.
«Мой папа живет в Америке», — сказал я.
Хотя сказал я не совсем так. Я сказал:
«Мой папа живет в Ам-Ам-америке…», потому что я тогда заикался.
Навозник загоготал и передразнил: «Ам-ам-ам-америка. По-людски что, не можешь?» Я вышел на балкон, он вылетел следом за мной. «Что ты сказал?»
«Ничего!»
«Думаешь, я глухой?»
Он схватил меня за ремень штанов, поднял и перевесился за балконные перила. Мы жили на седьмом этаже. «Еще хоть раз назовешь меня Навозником — и отправишься в полет». Девица с помадой на щеке завизжала Мама вышла на балкон.
«Навозник!» — сказал я, как только он поставил меня на пол.
Я обернулся и через балконную дверь увидел Курта. Тот закатал одну штанину и пытался уколоться в вену где-то между коленом и ступней. Икру затянул галстуком; нога вся в язвах. Кошмар. Курт гримасничал — похоже, ему было больно.
Я поднял глаза и посмотрел на звезды. Fly Me to the Moon — эту мелодию Курт ставил нам, когда нам было двенадцать и мы думали, что круче его в мире нет.
Из-за облачка светила луна. Облачко было маленькое, прозрачное, едва прикрывало луну.