Собрание сочинений в 2-х томах. Том 2 - Фонвизин Денис Иванович. Страница 49

«О народы! — рек Аполлоний, — се свидетели его милосердия. Успокоя Рим, шествовал он в Азию укротить страны поколебавшиеся; повсюду являл в себе владыку благотворящего, государя любомудрого, коего власти дерзали не признавать некие виновные грады. Были ему представлены бумаги мятежников; он, не читав, предал их огню. «Не хощу, — рек он, — быть принужденным ненавидеть». Все к ногам его повергается; он прощает градам и странам; от восток приходят цари поклонитися ему; он сохраняет или обновляет .тишину и повсюду удивляет философиею, достойною престола. Наконец через восемь лет возвратился он на Тибровы брега. С каким восторгом был он принят! Никогда толико добродетелей совокупно в Риме не являлось: он с просвещением Адриана соединил душу Тита, царствовал подобно Августу, сражался как Траян, прощал как Антонин. Блажен был народ; велик сенат; сами враги его обожали; внешняя война прекращена стала победами, междоусобная милосердием; от Дуная до Евфрата и от Нила до великия Британии прекратились смятения; все спокойно было; Европа, Азия и Африка наслаждались тишиною. Тогда в другой раз он восторжествовал. Люди от всех племен и послы от всех царей усугубляли великолепие праздника. Во всех храмах лилась торжественная кровь; на алтарях курился фимиам. Народ с восклицанием окружал его кумиры и украшал их цветами. Повсюду раздавались радостные гласы; а он среди толикого величества, в торжественном шествии, тихом и не пышном, наслаждался в молчании блаженством Рима и империи и с высоты Капитолии казался зрящим на вселенную веселыми очами. Кто из вас, о римляне! не воссылал тогда молитв, да сей великий муж бессмертен был бы или по крайней мере даровали б ему боги долговременную старость? Но что! Благотворительные души толь редки, а земля толь мало ими наслаждается! Но что! Нас бедствы окружают, нас они обременяют, и едва воцарится государь, радеющий о едином услаждении оных, едва род человеческий, поражаемый несчастием, восстает и начинает паки блаженство обретати, уже подпора, его держащая, упадает и с единым человеком гибнет счастие целого века. Марк Аврелий остался еще с нами два года, как вечные враги сея империи в третий раз повлекли его в германские пределы. Тогда, невзирая на слабость здравия, возвратился он к дунайским брегам. Среди сих подвигов мы его лишились. Последние часы его (я сам был им свидетелем и могу вам о них повествовать) были достойны мужа великого и мудрого. Терзающая болезнь не возмущала духа его. Обыкнув чрез пятьдесят лет размышлять о природе, научился он познавать ее законы и оным повиноваться. Помню я, что вещал он мне некогда: «Аполлоний, все окрест меня переменяется; вселенная дня сего не есть дня вчерашнего, а заутра тою же не будет. Между всеми движениями сими могу ли я один пребыть неподвижим? Должно, чтоб быстрина сия и меня с собою повлекла. Все предваряет меня, что и я некогда быть престану. Земля, по коей я ступаю, была попираема ногами миллионов людей, кои не существуют ныне. Летописи царств, развалины градов, сосуды, пепл хранящие, кумиры — все сие не воспоминает ли нам то, чего уж больше нет? Солнце, на кое ты взираешь, их токмо гробы освещает». Тако сей философствующий государь упражнял заблаговременно и укреплял душу свою. Когда пришел самый конец жизни, он не изумился от него. Римляне! великий муж умирающий имеет и себе нечто почтенное и величественное; кажется, что по мере отторжения его от земли приемлет он нечто от того божественного и недоведомого естества, с которым соединиться идет. Ослабевающие руки его осязал я благоговейно, и одр, на коем ждал он смерти, мне некиим святилищем казался. В то время воинство в уныние поверглось. Под наметом своим стенал ратник. Сама природа казалась скорбяща. Помрачились небеса над Германиею. Вихри клонили верхи лесов, окружающих стан римский, и сии печальные виды казались, умножающими отчаяние наше. Хотел он некое время остаться наедине, чтоб, может быть, пред вышним существом прейти мысленно житие свое или чтоб прежде смерти предаться еще размышлению. Наконец повелел он призвати нас к себе. Все други сего великого мужа и старейшины воинства окрест его стали. Он был бледен, очи его почти угасли и уста оледенели. В сей самый час усмотрели мы в лице его некое нежное смятение. Государь! он на единый миг казался оживленным для тебя. Хладная рука его указала тебя всем предстоящим старцам, служившим под его повелениями. Он препоручил им юность твою. «Будете ему вместо отца, — рек он им. — Увы! будете ему вместо отца». Тогда подал он тебе таковые советы, каковые умирающий Марк Аврелий сыну своему подать долженствовал, и скоро потом лишилися его Рим и вселенная».

«Но ты, наследник сего великого мужа, — возопил Аполлоний, — о сын Марка Аврелия, о мой любезный сын! позволь тако нарещи тебя старцу, зревшему твое рождение и носившему на руках своих тебя младенцем суща. Помяни бремя, наложенное на тебя богами. Помяни должности владыки и правы подданных. Сужденному царствовать, должно тебе быть или мужем праведнейшим, или паче всех виновнейшим. Сын Марка Аврелия усомнится ль в таковом избрании! Скоро скажут тебе, что ты всемогущ, но обманут тебя: пределы власти твоея суть в законе. Скажут еще тебе, что ты велик, что ты своим народом обожаем. Внемли: когда Нерон заключил в темницу брата своего, тогда ему сказуемо было, что он спаситель Рима; когда умертвил он жену свою, тогда пред ним похваляемо было его правосудие; когда лишил он жизни мать свою, тогда убийственные его руки лобызаемы были и множество стеклось во храмы богов благодарить. Не ослепляйся также и почитаниями. Если ты не будешь добродетелен, то почтен будешь наружно и ненавидим внутренне. Поверь мне, что нельзя обмануть народов. Ни в чьем сердце оскорбленное правосудие не усыпляется. Царь мира! Ты можешь меня заставить умереть, но не можешь заставить сердца моего почитать тебя. Прости сии слова, о сын Марка Аврелия! я вещаю тебе именем богов, именем вверенной тебе вселенной; вещаю тебе для блаженства людей и твоего. Нет! не будешь ты бесчувствен к толико чистой славе. Я достигаю до конца моея жизни. Скоро соединюсь с твоим родителем. Если ты будешь правосуден, да поживу и я еще, созерцая твои добродетели. Если же некогда...»

ТА-ГИО, ИЛИ ВЕЛИКАЯ НАУКА, ЗАКЛЮЧАЮЩАЯ В СЕБЕ ВЫСОКУЮ КИТАЙСКУЮ ФИЛОСОФИЮ {*}

Внук Конфуция и некто из учеников славного сего китайского философа, последуя его учению, написали два небольшие сочинения, из коих одно, предлагаемое здесь, названо «Та-Гио», т. е. великая наука; другое же «Тшонг-Ионг», т. е. истинная средина. Китай, пораженный предубеждением ли или истиною, сияющею в сих изящных творениях, упражняется уже более двадцати веков в изучении оных и хранит древние сии предания в великой святости. Частые перемены, последовавшие со времени именитых мужей во вкусе, народном умствовании и самом правлении, не нарушили поныне общия их похвалы, не лишили превосходного их слога и не уничтожили изящества полезного в них учения. Если же они и претерпели некоторую перемену, то сие тем более возвышает их цену, поелику философы и все благомыслящие граждане почитают оные самыми превосходнейшими памятниками древнего красноречия и мудролюбия. Мы надеемся сообщить после перевод «Тшонг-Ионг».

Истинная премудрость в том состоит, чтоб просвещать свой разум и очищать сердце свое, любить людей и вселять в них любовь к добродетели, преодолевать все препятствия к соединению себя с вышним благом и к нему единому только прилепляться (I).