Спецпохороны в полночь: Записки «печальных дел мастера» - Беляева Лилия Ивановна. Страница 7
— Товарищи, не волнуйтесь, сейчас все выясню, сейчас все устроится… Сейчас найду ответственных…
Но где искать санитаров в выходной день? Их не было и в помине. Я обегал все кругом. Пусто. Никого. И когда уже совсем отчаялся — обнаружил свернувшуюся калачиком фигуру, аккурат возле черного хода в морг… Я эту фигуру потряс, и она отозвалась:
— Чего тебе надо?
На меня дыхнуло густым перегаром.
— Чего тебе надо… я сторож… видишь, сторожу, а ты чего здесь?
— Где эти подонки? — почти ору я на ни в чем не повинного дядю. — Где санитары?
— А чо случилось-то? — заросший железной щетиной дядя протер глаза. — Горит, что ли, где?
— Они мне выдали не ту покойницу! — от отчаяния я хотел, чтобы мне кто-то сильно посочувствовал.
И сторож, надо отдать ему должное, заставил себя встать и повелел мне с сердечным участием:
— Пошли. Я ихний телефон знаю. Надо тебе им сказать… Они же люди — поймут.
Действительно, один из санитаров оказался на мое счастье дома, пообещал приехать тотчас и очень скоро уже открывал дальние "покои" морга, а нас всех успокаивал:
— Ну и чего особого? Всем только "скорей, скорей! Давай, Вася, давай!" Ну и перепутал покойниц. Сейчас обменяю на вашу и идите, хороните себе на здоровье…
Он был тоже "под градусом", но, видно, большой мастак в своем деле, — очень скоро снял где-то там, в темном уголке, с "не нашей покойницы" красивый наряд и надел его на нашу… Я спросил его зачем-то:
— А кто эта женщина… ну, "не наша"?
— Безродная какая-то, никаких документов нет… в братской могиле похоронят, не то что вашу…
"Вот ведь, — подумал я невольно, — может быть, этой несчастной безродной женщине хоть раз в жизни повезло — полежала в чужом красивом гробу, в чужом богатом туалете…"
Так что ругать мне санитаров за невнимательность, спешку и склонность к питию расхотелось…
“ТОЛЬКО К НЕЙ…“
Известному поэту Павлу Антокольскому было уже за семьдесят, когда умерла его жена. Надо идти на кладбище, договариваться, оформлять документы… Это, собственно, мое дело, и многие, у кого в семье случается подобное несчастье, в шоке ли или от полной неспособности заниматься в эти тяжкие часы чем-то практическим, все заботы, связанные с похоронами, перепоручают мне.
Но Павел Антокольский отправился на кладбище вместе со мной. Стук его тяжелой палки сначала звучал по асфальту, потом по обледенелой земле, потом по бетонным ступенькам кладбищенской конторы и, наконец, по деревянным полам этого не очень веселого заведения…
Могильщики уже ушли искать подходящее место, а мы сели за казенный стол, друг против друга, закурили… На столе, под стеклом, — образцы заявлений и справок. В частности, сведения о том, на каких основаниях человек может быть захоронен в родственную могилу. Из соседней комнаты, где наскоро малюются так называемые трафаретки, пахло краской и как будто хлоркой. Тусклая лампочка без абажура светила над нами, дополняя картину какой-то желтенькой, несдвигаемой скуки и печали.
Если же ненароком глянуть в темное окно, — там чернеют образцы памятников и надгробий. Ну я-то, положим, привычный, а он, поэт, и в такой крутой для него момент? Мне как-то неловко было смотреть на этого иссохшего, нервически-подвижного человека, которому, как я понял, почувствовал, было смертельно одиноко и неприкаянно… Но что я мог сказать ему, как утешить? В изнуряющей тишине кладбищенской конторы было слышно его прерывистое, словно на бегу, дыхание… Изредка потрескивал табак в его знаменитой трубке… Человек бешенного темперамента, с вечно горящим взглядом темно-карих глаз, умевший в мгновение реагировать на любые реплики, он сидел за бедным казенным сколом, почти не двигаясь. Овечий тулуп углами топорщился вокруг его худого, почти невесомого тела… Я знал, что жену он любил. Но когда услыхал в этой тишине его мерный, глухой голос: "Я любил ее", — мороз по коже… Хотя в голосе поэта не звучало отчаяние, не было надрыва — констатация… Потерял и остался в полном, неисправимом сиротстве… Не плачется, нет, и не ждет никаких слов сочувствия, нет для него таких убедительных слов… Он много чего передумал и постиг, у него в глазах — усталость мудреца, который и о смерти размышлял не на бегу.
И это он писал в сороковых роковых так пронзительно и больно:
И еще тогда же, в военное лихолетье:
Могильщики все искали где-то там во мраке подходящее место для могилы… А мы курили… перебрасывались незначительными фразами… Передо мной, я уже тогда это отчетливо понимал, "сидела" Эпоха со всеми свойственными ей романтическими порывами и разбитыми вдребезги надеждами на скорейшее сотворение рая на земле… Перед этим самым голым, казенным столом, пахнущим унынием кладбищенских, достаточно скандальных и обюрокраченных будней. А ведь я знал — Павел Григорьевич очень любил скопление народа, веселье, озорные застолья. Чтоб стол ломился от яств, сверкали бокалы, пестрели цветы, чтобы кто-то кого-то целовал, хвалил, читались стихи, звенел смех. Он для многих распахнул дверь в Поэзию уже одним своим яростным заверением в наличии способностей и таланта. Недаром Белла Ахмадулина посвятила ему одно из ярких своих стихотворений.
О, как много значит в любом деле доброжелательная поддержка Мастера!
Пригорбленный, придавленный горем, он и тут нашел повод посочувствовать другим. Помню отчетливо то, что сказал о Борисе Пастернаке:
— Я же с Борей с детства дружил. И этот факт сыграл в моей жизни свою роль. Литначальство решило, что именно я смогу побеседовать с Борисом, попрошу его извиниться через газету, и — он меня послушается. За что извиниться? Ну да это же очень громкая история! На Западе вышел его роман "Доктор Живаго". У нас он был признан "непечатным", "задевающим", "оскорбляющим" ну и так далее. Вот за то, что роман появился "у них", Пастернаку, по решению всяких "органов", и следовало извиниться. Я, конечно же, знал, что ничего из этой затеи не получится. Но поехал к Боре повидаться, поговорить "за жизнь"… Поговорили. Я признался ему, зачем начальство пожелало нашей с ним встречи, какое "особое задание" я получил… Пастернак, этот вечный ребенок с выпученными глазами, оторопело спросил: "Павел! А в чем, в чем я виновен? Написал роман, хотел, чтобы его читали…" Сколько нелепости вокруг! И после культа Сталина надо еще пережить "экспрессивную" малограмотность Хрущева, а теперь вот новый "пророк" ведет нас все к тем же "высотам коммунизма"…