Стану смелой для тебя (СИ) - Акулова Мария. Страница 32
И ей – такой – нельзя портить стажировку. Себя убрать, дать кого-то, кто научит. Альбину. Вроде как перекреститься. Вроде как почти убедить себя, что всё привычно: не видишь – забываешь.
Но беда в том, что больше – нет.
Не видишь – ищешь. Находишь – злишься.
На себя, потому что искать не должен. На неё – потому что вечно грустная.
Отвлекаешься, с собой же договариваешься, что это – дело не твое. Получается даже. Во всяком случае, в это веришь. А потом вспоминаешь, как крутил в руках ключи от её машины и на губах – ухмылка. Потому что выглядит так, будто у них чуть-чуть взаимно.
Но с этим знанием – не легче. Потому что красный крест. И страх в её глазах.
Там вообще много всего. Даня успел понять. А может сам придумал, но она правда пытается ими говорить, а он правда не настолько прозорлив, чтобы уметь слышать. Иногда кажется, что она просит сделать шаг. Иногда – что ненавидит люто. Что обижена. Что в сомнениях.
И бог его знает, зачем Даниле в этом разбираться. Но «отдать» её Альбине и успокоиться не удается. Становится хуже. Санта не уходит из головы, а злит по-новому. Своим обреченным принятием. А чего – неясно. Говорить не хочет. А он не хочет, чтобы ей было плохо. Ему тогда самому…
Примерова – сука, но невиновной за свои обиды мстить не станет. Ему отзывается о девочке хорошо. Говорит: повоюем. А по Санте видно: воевать она не хочет, сдается…
И ему кажется, что надо подбодрить. Чуть больше, чем не трогать. Данила ругает себя же последними словами, а зовет в кабинет. Хочет с ней снова по-отечески, но на неё против воли реагирует в нём мужчина. Сколько ты ни напоминай себе, что дочь отца. Не спасает.
Он просит поехать, чтобы развеялась, загород, и дико приятно, когда она отвечает улыбкой… Это снова похоже на то, что в ней живет ответное тепло.
Но он снова себя пресекает: запрет.
Не собирался ехать на базу. Думал слиться. А потом как-то убедил себя, что вроде бы надо… Положено… Дисциплина же, а он её любит.
Отмотал два часа в одну сторону, тост сказал, поулыбался.
Сам же себе не особо признавался, но чувствовал, как поднывает. По лицам бегал, одно искал. А его не было. Или может это у него судьба такая – провожать взглядом ровную спину. Наверное, самую ровную из всех, какие он только видел.
Горделивую. С такой осанкой – в балерины. Или на плаху в статусе мученицы. А она пошла в юристы. Чтобы отец гордился.
Дурочка. Ведь такой сложно было бы не гордиться, куда бы ни пошла. Дело не в профессии.
Данила видел, что умница уходит. Следом не пошел. Не пацан ведь. Во всяком случае, не сразу. А потом… Вроде как снова по-отечески. Вроде как волнуясь…
С бутылкой и без стакана. Тем более, без двух.
Чтобы снова, как всегда… Она что-то безмолвно говорила, а он пытался разобраться – его клинит или в ней правда что-то особенное есть. И на что шансов больше – отпустит или затянет.
Однажды с ним такое было. И повторения, честно говоря, не хочется. Да и невозможно оно – повторение. Потому что Санта для него – святая. Потому что он – должник её отца. А долги отдаются не так.
Помощью. Поддержкой. «Я тебя не отпускаю» без контекста, а не с тем, что вложен им…
Новым отказом от нового предложения зайти на кофе. С четким пониманием: нельзя совать пальцы в розетку. Особенно, когда вы друг для друга – розетка обоюдная. Ты заплатишь репутацией. Она – девичьими мечтами. Убьетесь, разлетевшись. Вот и всё кино.
Это всё было прекрасно понятно уму, когда Данила произносил противоположное логике размышлений: «я думал, больше не позовешь». Когда открывал свою дверь, а потом – дверь её подъезда.
Как мудак вести себя не собирался. Пригласили на кофе – им же и ограничиться. Выпить. Посмотреть. Послушать. Умилиться.
Санта перегибала по серьезности. Его это забавляло, но он прекрасно понимал, откуда это. Человек не верит в то, что в её жизни существует подстраховка. Наверное, в какой-то мере она права.
Тем не менее, без страха зовет его – постороннего – в свою квартиру. Смущается, когда он просто хвалит вид жилья.
Не идет следом, а просто машет рукой. Мол, ванная там. Доверяет. Зря, наверное.
Потому что он не так свят, как Санта.
Потому что смотрит в зеркало, а видит не свое отражение, а как те самые губы сжимаются, а потом вновь обретают пухлость, размазывая бесцветный блеск в его машине. Как обхватывают горлышко бутылки. Как шевелятся, когда она говорит. Они наверняка по-особенному мягкие. Их очень хочется попробовать.
Но Данила до последнего живет с мыслью, что нельзя.
Только это «последнее» наступает на кухне.
Той, где она варит для него кофе.
Стоит у плиты – тонкая и взволнованная. Кому-то, возможно, могла бы показаться надменной. Но Даня знает – надменности в ней нет. У неё горят щеки – она в смущении, короткая футболка чуть задралась – открывая живот.
И пусть свежих вокруг много, а вдохнуть хочется эту.
По-особенному сейчас – в темноте.
В ней нет напускной соблазнительности. Он привычно не понимает, что говорят её глаза. Но они что-то говорят, и он решает интерпретировать на свое усмотрение.
Выровнять дыхание никак не получалось. Санта хотела, но это казалось просто невозможным. Её вдохи были шумными. Выдохи – будто рваными. Она дрожала и знала, что Данила это чувствует.
Сама же чувствовала высшую степень смятения.
В ушах гудела кровь и звенело «скажи, святая Санта…», произнесенное тихо и так, что по телу волнами мурашки. Они же – потому что он прижимается, он гладит кожу под футболкой, он ведет пальцами вверх, задирая ткань выше…
По-прежнему распахнутые зеленые глаза опускаются вместе с подбородком, Санта следит, как в кино, за движением его рук, которое чувствует.
Чувствует, но поверить не может. Дрожь усиливается, ей становится одновременно приятней и страшней… Её мозгу зачем-то тут же нужно думать, но получается как-то судорожно.
Когда Данила снова целует – в открытую шею, она вжимается ладонями сильнее в столешницу, закрывает глаза, пытается забыть обо всём. Отдаться.
Она ведь не святая. Она его любит. А он её хочет. Кажется…
И ей всё не снится. Тоже кажется…
Данила ведет носом по шее, гладит пальцами живот, поднимается выше, щекоча раздраженную ожиданием его прикосновений кожу, добирается до кружева топа, ведет по нему…
Наверняка слышит, что вдохи Санты становятся более глубокими. Замирает на мгновение, целует, накрывает ладонями полушария, сжимает несильно…
И это вызывает в Санте новый приступ дрожи. Потому что приятно, пусть и чуть болезненно. Но она не знает, как реагировать.
Просто стоит, вперив взгляд в мрамор столешницы. Понимает, что надо что-то сделать. Но не понимает, что…
Она должна быть счастлива. Она должна брать, что дают. А у неё полная черепушка сомнений, которые не дают расслабиться.
Когда мужская рука скользит вниз – снова щекоча живот, Санта сглатывает. Во рту сухо, сказать она не может, а даже если могла бы – для этого нужна смелость.
Но она попросила бы… Продолжать.
Вместо этого же следила, как Данила тянется к кофеварке, которая всё это время продолжала разрываться, переставляет её в сторону. Мелькает мысль, что ей стыдно – она уже больше минуты, как её не слышит… Вообще ничего не слышит. Только, как дышит сама и как дышит он.
Стала одним большим нервным окончанием.
– Ты дрожишь. Боишься меня?
Санта услышала тихий вопрос, поняла как-то, что Данила чуть отрывается и смотрит на её горящее ухо, на розовую щеку. Видит, наверное, что она и губы сжала. Это всё нервы. Надо расслабиться.
Развернуться, улыбнуться, потянуться…
Нужно, а она мотает головой – её максимум в этом. Она не боится. Просто волнуется. Просто не готова была. Не ожидала…
Санта немного повернула голову, ловя серьезный мужской взгляд. Хотела сказать глазами это, получилось ли – не знала.
Но когда пальцы Данилы чуть потянули, как бы прося развернуться, подчинилась.